Отправлено: 28.12.11 15:06. Заголовок: "Год из жизни"

На вьетнамворе чувак Marlboro заморачивается не по-детски и переводит ОЧЕНЬ информативную книгу. Копирую сюда его перевод. Все права ессно за ним.

Hi, Gents!

Предлагаю вниманию уважаемого Сообщества перевод из книги James R. Ebert "A Life in a Year" (The American Infantryman in Vietnam).

Сам прочитал до конца эту книгу недавно, по-моему, одно из лучших документально-публицистических произведений на эту тему. Особенно радует структурированность книги: начиная с Призыва, через Курс Молодого Бойца, Прибытие и заканчивая Путь Домой. В книге приведены цитаты из бесед с ветеранами, что придает книге особенную документальность

В связи с большим объемом (450 страниц) произведения вынужден делать не построчный, а смысловой перевод.

Итак ПРИЗЫВ (часть 1)

25 Апреля 1966
Дорогие Родители,
Нам пришлось работать в прошлую субботу, поэтому мы остались в Джейнсвилле на выходные. Нам хорошо заплатили за прошлую неделю. Я получил 132,50 Доллара. Сегодня я собираюсь пойти в банк и положить на счет 100 долларов. Тогда у меня в банке будет больше 400 долларов.
Я хотел бы чтобы меня призвали в армию как можно скорее. Я хочу попасть туда и покончить с этим вопросом. Я по прежнему навешиваю двери на заводе, и мне эта работа начинает нравиться. Мы с Чаком поедем на Блэк Ривер на этих выходных. Я поговорю с ним чтобы остановиться на нашей ферме.
Ваш младший,
Лен

В Октябре 1966 года по «просьбе друзей и соседей», Леонард Датчер и еще тридцать тысяч американских юношей в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, попали под призыв в вооруженные силы в результате эскалации вовлечения США в Войну во Вьетнаме.
Из одиннадцати миллионов американцев, носивших военную форму в годы Войны во Вьетнаме, только четверть служила в Юго-Восточной Азии. Из 2,8 миллионов служивших там, менее 10 процентов оказались в частях линейной пехоты, которая непосредственно воевала с противником. Но на их плечи и спины лег основной груз войны, не затронув их сверстников, даже и носивших военную форму. Именно им пришлось больше всех умирать и страдать от ран. 83 процента всех потерь американцев во Вьетнаме пришлось на боевые пехотные операции. В течение обычного двенадцатимесячного срока службы, пехотинец имел 3-х процентный шанс погибнуть, 10-ти процентный шанс получить серьезное ранение и 25-ти процентный шанс заслужить Пурпурное Сердце. Как и во всех предыдущих войнах, так и во Вьетнаме, пехотинцев оценивают как наиболее горькую цену войны, и о чем всегда забывают, когда пишут храбрые статьи.
Как и в прошлых войнах, молодой человек, который становился пехотинцем, приходил в основном из промышленных центров и сельских районов, где люди поколениями живут по соседству и получают почасовую оплату. Они были сыновьями и племянниками ветеранов. В старших классах они занимались спортом. Часто они были представителями меньшинств, и гораздо чаще они были выходцами из бедных семей. Когда рекрутеры вешали плакаты на почте или приходили в школы, эти ребята записывались в армию. Это было их традицией. Их растили патриотами, верящими в американские идеалы. Как отмечал социолог Чарльз Москос, солдат должен иметь непоколебимую уверенность в значимость социальной системы, за которую он воюет.
Несмотря на то, что их вера в превосходство их страны уменьшалась к концу войны, они были воспитаны в уверенности в том, что Москос охарактеризовал как «законность и превосходство американского образа жизни». Они видели мир, разделенный на плохих и хороших парней, и оставили право своему правительству решать, кто есть кто. Восемнадцатилетний юноша придает мало значения большому миру. Его больше интересуют его друзья, их машины и планы на субботний вечер. Они воспринимали военную службу, если не как что-то захватывающее, то уж по меньшей мере почетное дело. Но, что было наиболее болезненным для большинства тех, кто носил военную форму во Вьетнаме, это осознание того, что они могут там и погибнуть.
Как и солдаты, воевавшие во Второй Мировой Войне, которых наблюдал С.Л.А. Маршалл, так и те, кто сражался во Вьетнаме были «тем, кем их сделали их дома, их религия, их школа, их моральные принципы и идеалы». Вооруженные силы во Вьетнаме отразили все движения, возникшие в 60х годах: борьбу за гражданские права, молодежные протесты и немаловажную наркокультуру.
Нейл Шихан писал про американского солдата в 1969 году: «Он шел в бой с разочарованием и чувствительностью своего поколения». Но если американский солдат и приобрел «чувствительность своего поколения», то наиболее вероятно, что это произошло после того, как он попал на военную службу.
Когда девятнадцатилетний Джеймс Райзор в октябре 1965 добровольно пошел в армию, он много знал о жизни в Западной Филадельфии, но практически ничего о Вьетнаме. Вообще никто не знал много о Вьетнаме. Как Райзор признается: «Сказать по правде я не смотрел новости. Я лучше бы посмотрел сериалы типа «Молодожены» или «Пусть это сделает Бивер». Я просто не думал о том, что происходит во Вьетнаме.»
Для Дональда Путнама война тоже не была чем-то важным, по крайней мере до того, как он попал в армию в 1968 году. Три года кровавой бойни и его личная незащищенность перед призывом на самом пике войны не производили на него ни малейшего впечатления. Он сомневался, что вообще знал, где находиться этот Вьетнам. Он не волновался, и после всего вспоминал: «Мне было восемнадцать лет, я только что закончил школу и я классно проводил время. Там, где я работал мне платили хорошие бабки, а призыв был тем, о чем ты всегда думаешь. Но ты не думаешь о Вьетнаме. Все, что я видел это было немного стрельбы в новостях. Слушай, ну кто, черт возьми, смотрит новости в восемнадцать лет? Тебе больше хочется пойти потусоваться и клево повести время».
Год спустя в июне 1969 Дэн Крейбель стал переживать, когда он получил повестку. Он вспоминает, что «к этому моменту все были отрицательно настроены по отношению к войне. При том, что мнение нации было «нам надо убираться оттуда», у попавших во Вьетнам солдат возникало чувство двойственности и недопонимания.» Однако, Крейбель учился в колледже, и там часто студенты обсуждали войну.
Большинство молодых людей не могли представить себя участниками этой драмы, реальность которой для них была такой же, как и другие мировые события. Они не обсуждали войну, предпочитая не думать о ней вообще. Для многих осознание реальности войны пришло, когда они стали участвовать в похоронах своих одноклассников, погибших во Вьетнаме.
Выпускники школ, как правило, недостаточно мудры или опытно, чтобы понять цену своих жизней и их скоротечность. Война, это такое понятие, которое можно осознать только в действительности, и это осознание практически невозможно передать тем, у кого нет эквивалентного опыта. Фил Ягер, пошедший добровольцем в Морскую Пехоту в 1966 году, вспоминал, что «я не думаю, что у меня было интеллектуальной зрелости, чтобы действительно тратить много времени и думать об этом.»
К тому же, расстояние на котором шла война и собственные жизни, были относительными понятиями, которые могли объединиться вместе волей наиболее непредсказуемых обстоятельств. Для многих, кому предстояло там служить, Вьетнам вдруг стал намного близким и отчетливым, чем они когда-либо могли себе представить. Война станет главным событием их жизней.
Военная служба привлекает молодых людей в военное и в мирное время, как по личным, так и по патриотическим соображениям. Большинство попавших на службу во Вьетнаме пошли в армию добровольно. Некоторым хотелось поучаствовать в боевых действиях, другие шли прямо с противоположной целью. Но где-то посредине между этими полюсами находились такие личные причины, которые привлекли более восьми миллионов американцев пойти добровольцами в вооруженные силы во время Войны во Вьетнаме.
Некоторых привлекал дух приключений и путешествий. Кто-то видел в службе в армии дорогу социального и материального роста. Представителей всех меньшинств и бедного населения привлекала возможность бесплатного образования и освоения технических специальностей. Для остальных, армия учила дисциплине и порядку.
Для тех, кто добровольно пошел служить в армию до лета 1965 года, Вьетнам не был проблемой. И причины, по которым эти молодые люди пошли служить, были причинами мирного времени. Соответственно, большинство прибывших во Вьетнам в 1965 году солдат и сержантов, были добровольцами. В 1965 году из 1’199’784 солдат, меньше трети (395’292) были призывниками.
Прибывшие первыми во Вьетнам подразделения состояли из профессиональных, высоко мотивированных, оптимистично настроенных солдат, уверенных в законности своей миссии. Качество десятков тысяч тех, кто пришел за ними в последующие годы, могло быть равно качеству солдат из «первого эшелона», но никогда не превышало его.
Герри Баркер, был одним их ранних добровольцев, кому казалось, что они стремятся на военную службу. Его отец был кадровым офицером, Герри рос в военном окружении, семья часто переезжала с места на место. Окончив школу, он поступил в колледж при Ричмондском Политехническом Институте, бросил учебу и уехал в Калифорнийские горы и в долину Йосемити заниматься альпинизмом. Обстоятельства вынудили Баркера в 1962 году переехать в Сан-Франциско, где он доставлял товары на пикапе. Как он вспоминал «меня укусила какая-то муха и решил попробовать чего-нибудь новенькой». Он пошел в армию и после пехотной подготовки и прыжковой школы он попал в 82-ю Воздушно-Десантную Дивизию. Ему это нравилось.
Военная служба была формой социального пособия для бедных и представителей расовых меньшинств, неким механизмом, с помощью которого они могли изменить свою жизнь. Но это был не звездный шанс, который давала военная служба бедным и цветному населению, причиной тому, что они шли в армию, было отсутствие возможностей трудоустройства и обучения на гражданке.
Причины, побудившие Вилли Вильямса пойти добровольцем в армию в 1962 году, были типичны для многих молодых негров. Вильямс вспоминает: «Я вырос в большой семье без отца. Для меня армия была лучшим решением, потому, что я нигде не мог найти работу. Я пошел служить, чтобы в будущем помогать моей сестре деньгами, чтобы она могла окончить школу.»
Американские индейцы, воспитанные в традициях доблести и чести воинов, внесли значительный вклад в ряды американских боевых частей. Но для них, так же как и для негров, условия экономического неравенства, предвзятости и ограниченных возможностей трудоустройства, вынуждали идти на военную службу. Роберт Эмери, индеец из Валентина, штат Небраска, не был исключением. «Это была борьба за выживание. 1960 году у моего отца случился инфаркт, какое-то время он не мог работать, и моя мама вышла на работу. В 1965 оба моих брата пошли в армию, я тоже пошел за ними.»
Для многих молодых людей армия давала шанс на лучшее будущее и обучения в соответствии GI Bill, по которому армия выделяла отслужившему солдату средства образование в колледже.
Несмотря на то, что принято утверждать обратное, несправедливая диспропорция между теми, кто служил в боевых частях во Вьетнаме и теми, кто нет, базировалась в большей степени на социальных и экономических различиях, чем на расовых. К сожалению, меньшинства в Америке в большинстве своем были бедными и плохо образованными, что приводило их в боевые части, в отличие от их более богатых соседей.
По результатам исследования, проведенного конгрессменом Алвином О’Конски в годы Войны во Вьетнаме в своем родном штате Висконсон, ни один из 100 призывников не вышел из семьи с годовым доходом более, чем пять тысяч долларов. Послевоенные армейские записи показывают, что у служившего в армии выпускника колледжа было только 42% возможности попасть во Вьетнам, не говоря о том, чтобы попасть в боевую часть. У тех, кто закончил школу, шанс попасть во Вьетнам составлял 64%, а у бросивших школу – 70%. По проведенному после войны в Чикаго исследованию, солдаты из семей из низким доходом в три раза чаще погибали во Вьетнаме, чем их сверстники из обеспеченных семей. В четыре раза чаще погибали те, у кого был низкий уровень образования. Генерал У. Уэстморленд указывал на то, что наибольший процент среди погибших во Вьетнаме по отношению к общему населению штата, откуда эти солдаты были призваны, составлял в штатах с наименьшим средним доходом. Наивысший этот процент был в Западной Вирджинии.
Майкл Джексон лично подтверждает реальность экономического и образовательного неравенства, которые маскировали расовую неприязнь. С его точки зрения можно было безошибочно сказать, кто будем призван из его соседей: «Тот район Чикаго, где мы жили, был черным. Я знал многих, кого призвали после окончания школы, и многих кого призвали из колледжа, даже не дав его закончить. Я убежден, что неимущие были призваны в армию, а те, у кого были деньги, зная, что твориться во Вьетнаме, пошли служить в Национальную Гвардию, чтобы не попасть на войну.»
Многие, в том числе и белые, шли добровольцами и ставили свою подпись, потому, что в их семьях не было денег на продолжение их образования. Эд Хобан, вырос в маленьком городке, был чемпионом по трем видам спорта, и его семья привыкла жить экономно. Его отец умер, когда Эд учился в первом классе, и Хобан вместе со своими шестью братьями и сестрами вырос на пособие. «Я был принят в частный колледж в Вестмаре, штат Йова. Колледж дал мне небольшую стипендию за мои спортивные успехи, но её не хватало на оплату учебы. Я был не уверен, что смогу продолжить учебу – денег в моей семье всегда не хватало. Как-то в Вестмаре я встретился у бассейна со своим другом, и он сказал мне, что записался в Морскую Пехоту. Я сказал: «Черт побери!». Я ушел из колледжа и записался добровольцем. Через 2 недели мне забрали. Вот так быстро! Я все время думал, могу ли я позволить себе учиться в колледже и ясно понял, что нет. По призывной лотерее у меня был 67 номер. И я решил, что если я не уйду из колледжа они меня по-любому достанут, так я их опережу. Вот, что меня заставило принять такое решение.»
Военная служба всегда была местом, где молодой человек мог понять жизнь и приобрести самодисциплину. Для таких добровольная запись в армию не всегда означала истинную добровольность. Некоторых из таких так называемых добровольцев, явиться на призывной пункт заставляли магистрат или судья, который считал, что военная служба исправит асоциальных подростков и мелких правонарушителей. Вот, что вспоминает Брюс Робинсон из Ричланд Каунти, штат Висконсин, один из таких добровольцев: « Судья сказал, что мне, наверное, лучше пойти на несколько лет в армию и там охладить мой пыл, или не надолго сесть в Грин Бэй (тюрьма). Я участвовал во многих драках. Я думаю, что был буйным парнем. Меня часто дразнили из-за маленького роста. Я дрался, украл какую-то мелочь, ударил копа, и там и еще чего-то тут. В общем на срок набралось. Выбирать мне не приходилось. Судья сказал, что в армии для меня самое место, вот я и поехал в Ла Кросс вместе со своим корешем и там записался в армию.
Для некоторых несчастных армия стала заменой их дому, потому, что у них его просто не было. Вернон Джарник Он ушел из дома в тринадцать лет, и кочевал с бригадой сборщиков бобов по Среднему Западу. В 1965 году, когда ему исполнилось семнадцать, он пошел в армию. «Я любил армию с самого начала. Мой дед и отец были в армии. Я играл в войну и смотрел фильмы. Армия была для меня самым реальным местом», - говорил Джарник.
Джеймс Стэнтон записался добрвольцем в Морскую Пехоту в ноябре 1967 года, когда все остальные возможности были исчерпаны. Он вспоминал: «Мои родители разошлись, я сидел дома и мог делать все что захочу. Потом моя мать вышла замуж за моего дядю, и я не смог жить с ними. Я переехал к бабушке. Это не сработало. Так как у меня не было места, где жить я пошел в армию. Морпехи были единственными, кто был готов меня взять, так как у меня не было полного школьного образования.»
Немалое число людей, уже проходивших воинскую службу до начала Войны во Вьетнаме, увидели в отправке американских пехотных частей в эту страну шанс послужить своей стране непосредственно участвуя в боевых действиях. Дух войны взывал к авантюризму многих людей, которые стали просить перевода в отправляемые во Вьетнам подразделения. До Джерри Баркера дошел слух, что в Форт Беннинг формируется 11я Воздушно-Штурмовая Дивизия, которую отправляют во Вьетнам, и туда ищут добровольцев. Искушение было слишком велико. Вьетнам был местом, где шли бои, и Баркер хотел получить свою порцию приключений.
«Я думаю, что Домикана только раздразнила мой аппетит, потому, что там не было настоящих боев, когда я там был. Это было как поцеловать свою сестру. Я захотел попробовать еще раз, я думаю, что пошел туда только из-за жажды приключений, плохо понимая, что это значит. Я вырос среди них – я помню рассказы отца и его друзей про Вторую Мировую Войну и Корею. В 1965 я был ужасно наивен, но я всегда был тем, кто совал свою голову в пекло.»
Наконец, Вьетнам был экзотической страной, и для некоторых, в том числе и для Джерри Северсона, песнью сирен был волнующий дух приключений. Джерри говорил, что он и еще трое его приятелей «были связаны дружбой и полны решимости пойти на эту войну. В это время, это было единственное место, где шла война, и мы должны были отправиться на неё. Мы могли отслужить весь свой срок в Форт Брэгге в Северной Каролине, но с моей точки зрения, мы этого делать были не должны. И мы попросили отправить нас во Вьетнам.»
После того, как Вернон Джаник попал в армию, он никак не мог нарадоваться своей службе. Для него шанс повоевать во Вьетнаме был чем-то вроде несбыточной мечты. «Я уже не мог ждать. Я имею в виду, что я бы чувствовал себя в натуре обоссаным, если бы мне не удалось туда попасть. Я был молодым, ебнутым на всю голову и готов влезть в любое дело. На самом деле я был готов идти в десант, в Зеленые Береты, куда угодно. Но мне было всего семнадцать, а для десанта и Беретов был возрастной предел. Нужно было быть восемнадцать с половиной лет. Пехота была самым лучшим, что могло бы быть. Будьте уверены, я не мог дождаться, когда меня туда отправят.»
Немало людей добровольно пошли в армию именно потому, что началась война, и они хотели на неё попасть. Как вспоминал Кеннет Коркоу: «Ответ на мой запоздалый вопрос почему мне хотелось узнать что такое война пришел слишком поздно, и урок был достаточно болезненным.»
«Как и все мальчишки, я играл в ковбоев и индейцев, и я рос среди охотников. Когда мне было десять лет, я сам делал петарды. Мне нравилось взрывать. Я проучился пару лет в колледже, и как-то вернулся в общагу, а там по телевизору шли Huntley and Brinkley (вечерняя новостная программа NBC). Они дали редкие кадры про места типа Кон Тьен и Фу Бай. Эти картины казались очень волнующими. Я смотрел кучу фильмов с Джоном Вейном и читал комиксы про солдата Джо. У меня всегда было желание в живую увидеть, что такое настоящий бой, и я понимал, что в этом есть определенный риск. Это и подтолкнуло меня, я стал интересоваться Корпусом Морской Пехоты. Откровенно говоря, я никогда не говорил с теми, у кого был опыт войны. Я думал, что будет то, что я видел в фильмах с Джон Вейном. И я верил в это.»
Добровольчество было заразное болезнью, по крайней мере, в начале войны. Вера в то, что Америка должна остановить распространение коммунизма и защитить молодую Республику Южного Вьетнама, была принята большинством солдат. Так как Вторая Мировая Война была войной их отцов, у них было чувство необходимости тоже что-то сделать, поучаствовать в чем-то важном. Это чувство и подвигло многих молодых людей одеть военную форму и принять участие в том, что они могли назвать «моей войной». И на протяжении всей войны, большинство служивших во Вьетнаме людей были добровольцами по собственному выбору или под влиянием обстоятельств.
Даже в середине Войны во Вьетнаме, значительное количество солдат просились перевода во Вьетнам из частей, которые не участвовали в войне. В 1966-67 году каждый пятый солдат, служивший в Европе, просил перевода во Вьетнам. Причинами тому были скучная служба, усталость от строевой подготовки и полировки обуви, или просто желанием не пропустить такое событие.
Марк Мейл служил в Германии в 1967 году. В начале года стали ходить упорные слухи об отправке его части во Вьетнам. Марк и его приятель решили, что лучше самому решать свою судьбу и попросились о переводе во Вьетнам. Марк вспоминает: «Я размышлял о том, чтобы попасть туда в любом случае – добровольно или нет. Это была одной из причин, по которой я пошел в армию. Я думаю, что был слишком молод, и не до конца понимал, что означает эта херня в виде развевающегося флага и «Что ты можешь сделать для своей страны». Я думаю, что был один из тех, кого называют простодушным оптимистом.»
Дэвид Карлайсл попросился о переводе во Вьетнам в начале 1968, когда он служил в 1-ом Батальоне 70-го Танкового полка в Германии. Его рапорт был как попыткой ускорить неизбежное, так и стремлением удовлетворить своё чувство любопытства о этой войне. Перед этим он проучился два года в колледже в Южной Дакоте, бросил его и добровольно пошел в армию.
«Каждый месяц из нашего батальона людей отправляли во Вьетнам, было практически однозначно, что когда ты получал сержанта, тебя отправляли во Вьетнам в течение двух, в крайнем случае пяти месяцев. Я знал, что мне дадут сержанта в марте 1968 или даже раньше. Так что рано или поздно я отправлюсь во Вьетнам. К тому же, я устал от гарнизонной жизни. Вот так, как-то утром я принял решение отправиться туда добровольцем. Так я и сделал.»
Те же самые чувство целеустремленности или неизбежности побуждали других идти добровольцами, причем не только солдат, но и любопытных и патриотически настроенных гражданских.
Один из молодых добровольцев, Фил Ягер признавался, что он не видел в коммунистическом присутствии во Вьетнаме серьезной угрозы безопасности Америки, но он вырос на консервативном Среднем Западе, где служба своей стране считалась почетной обязанностью. Он точно помнил, что «это был твой долг пойти в армию.» Он принял присягу в марте 1966 и быстро попал в водоворот Вьетнама, но он никогда не мог понять, почему он это сделал. «Мой школьный друг погиб во Вьетнаме. Это могло быть лежавшей на поверхности причиной моего решения. Мне было скучно. Я проучился семестр в колледже Университета Индианы, не сдал экзамены и был отчислен прежде, чем услышал какой-то намек на повестку. Я пошел на опережение и добровольно вступил в Морскую Пехоту.»

 Отправлено: 22.02.12 01:41. Заголовок: Первый бой (часть 1)..

Первый бой (часть 1)


7 Ноября 1967 г.
Дорогие мама и папа!
Мы готовимся к переброске вертолетом в нашу зону высадки. Мы отойдем примерно на десять миль севернее нашего базового лагеря, чтобы прочесать гору. Предполагается, что Вьетконг оборудовал укрытия в этой горе, может быть мы сегодня попадем в бой.
Мне бы хотелось иметь фотоаппарат, чтобы меня сфотографировали, и я смог послать вам, мои родные, своё фото. Мне выдали столько боеприпасов, что я думаю, что никогда в жизни не смогу его все использовать. У меня 600 патронов к М16, 6 разрывных гранат, 3 гранаты с белым фосфором и 4 дымовые гранаты. Еще у меня есть штык, саперная лопатка, каска, винтовка и разгрузка. В ранце-трехдневнике лежат пайки на три дня, тальк для ног, дополнительные носки, сигнальные ракеты и сигареты. К разгрузке пристегнуты 4 фляги с водой, подсумок первой помощи, магазинные подсумки и очки. Думаю, что это всё. Вряд ли папин пикап, смог бы увезти все это хозяйство! (Ха-ха). Ох! Я забыл компас и карты. Я не понимаю, как я смогу воевать, если я и хожу-то с трудом. Ну ладно, хватит про армию.
Как дела дома? Наверное, у вас сейчас снега по колено. Упс! Прилетели вертушки. Мне нужно заканчивать. Передам письмо кому-нибудь из экипажа вертушек. Скоро напишу еще.
10 000 миль от дома,
Леонард
Большинство американцев, кто воевал во Вьетнаме, не имели личного опыта боевых действий. Их знания о войне ограничивались теми мифами, которые они видели по субботам в кино, или в комиксах про сержанта Фьюри. Многие солдаты и морпехи предполагали, что первый бой подтвердит именно эти представления. Но так не получалось.
После своего первого боя, пехотинец Терри Массер смог подытожить свои чувства в смысле определенных изменений в перспективе: «Когда ты только сюда попадаешь, ты по прежнему думаешь образами фильмов с Джоном Вейном. Я имею в виду, что ты хочешь сделать что-то важное и вернуться домой героем войны. Наверное после сражения в Ия Дранге, я понял, во-первых, что я хочу домой. А потом, после этого, все остальное стало вторичным, я захотел смыться из пехоты.»
Реальная война не похожа ни на кино, ни на учения. Военная учеба редко способна передать суровую реальность жизни и смерти в бою. Она также не может удвоить страх и смятение, которые часто влияют на динамику сражения. Подготовка лишь только симуляция войны, неважно насколько она сложна. Таким образом, многие солдаты попадают в бой в неведении, того, что их там ожидает, предвкушая, что их война будет соответствовать каким-то сформированным ими самими представлениям.
Солдаты, ожидающие своего «крещения огнем», часто осознают, что они меньше волнуются о смерти, чем о своем поведении. Вместо того, чтобы испытывать любые обоснованные страхи о собственной гибели, большинство людей сосредотачиваются на том, как их более опытные товарищи оценят их поведение в бою. Опрос 300 американских добровольцев, сражавшихся на Гражданской Войне в Испании в составе Бригады Авраама Линкольна, дал возможность Джону Долларду сделать следующий вывод: чего именно больше всего боится тот или иной солдат, зависит от наличия или отсутствия у него предыдущего боевого опыта.
Трусом боится оказаться тот, кто впервые идет в бой. Другие основные страхи: быть убитым, взятым в плен, подвергнутым пыткам, получить тяжелое ранение, остаться калекой, отмечались «новичками» в гораздо меньшей степени. Но, с другой стороны, очень маленький процент ветеранов были сосредоточены на возможности оказаться трусом, для них был гораздо более серьезный страх остаться калекой.
Ситуация во Вьетнаме ничем не отличалась. Те, кто уже имел опыт боевых действий, знали об опасностях, и испытывали страх перед смертью, тяжелым ранением и увечьями. Но страх перед неадекватным поведением, пересиливал эти тревоги. Этот страх был практически универсален: смогут ли они действовать правильно под огнем, или, вместо этого, проявят слабость характера, что впоследствии обесценит или уничтожит их в глазах товарищей по оружию.
Во время Второй Мировой Войны, морской пехотинец Юджин Слейдж был охвачен страхом проявить трусость даже в учебке в Сан-Диего. Позднее Слейдж признавался: «Мы не принимали во внимание, что наши жизни могут насильственно оборваться или что нас могут покалечить, когда мы еще совсем мальчишки. Единственное, о чем мы беспокоились, так это о том, что мы будем так испуганы, что не сможет выполнять свой долг под огнем. Нас изводило мрачное предчувствие, что если мы испугаемся, то поведем себя как «ссыкуны». (Примечание переводчика: в оригинале “yellow”).
Аналогично Слейджу, Том Магеданц также прослеживает, что его опасения появились в учебке. «Когда мы еще были в учебке, инструктора рассказывали нам истории о том, как командиры отделений пристреливают трусливых говнюков (неумелых новобранцев). Они рассказывали, что видели это несколько раз собственными глазами, и я думаю, что это испугало меня больше всего перед тем, как я отправился во Вьетнам. Я боялся, что я не смогу выполнить свой долг во Вьетнаме, и мой отделенный за это меня пристрелит.»
Терри Массер согласен с тем, что преодоление страха было необходимым, чтобы твои товарищи по подразделению не восприняли тебя как слабое звено, не только в первом бою, но во всех последующих сражениях. По его словам «это была единственна причина сделать это. Это было физдец, как важно! Уважение товарищей было самым главным стимулом.»
К удивлению, первый бой чаще всего был намного менее опасен, чем ожидало большинство необстрелянных солдат. Британский военный историк Ричард Холмс писал: «Незнакомый с боем солдат, мог окружить бой гораздо более опасными свойствами, чем те, которыми он обладает в действительности. Достаточно часто солдаты с удивлением обнаруживали, насколько хорошо они могут справиться со своими страхами».
Френсис Уайтбёр, санитар в 196-й Легкой Пехотной Бригаде, впервые столкнулся с противником в марте 1969 года, и это событие показалось ему ничем особенным, кроме шума и неразберихи.
«Этот парень сказал мне лечь на землю. Я осмотрелся и спрятался за каким-то горелым деревом. Они стреляли. Я не мог понять откуда стреляют. Кто-то сказал: «Вот это стреляет АК!», но я не мог отличить этот звук. Все, что я слышал был страшный грохот на нашей стороне, и грохот, который шел с другой стороны.»
Морпех Эд Остин после своего крещения огнем испытал одновременно облегчение и удивление, о чем написал в своем дневнике: «Сегодня мы вернулись с патруля горы. Парень по имени Рассел был убит. Пуля попала ему в голову. Там было много вьетконговцев, жуткая стрельба. Мы потеряли одного человека, но этого достаточно. Это что-то возбуждающее быть в бою и стрелять.»
По мере приобретения солдатом опыта, природа его страхов меняется, но лишь немногие привыкают к бою, и уж совсем единицы могут сказать, что они избавились от страха перед ним. Тем не менее, опыт помогает более точно оценить опасности сражения. Винс Олсон обнаружил, что после первого опыта под огнем противника, он пугался каждый раз, когда слышал выстрел. «Я знаю, пугался ли я больше остальных, но, кажется, это было предчувствием того, что дальше произойдет. Были случаи, когда мы ночью попадали под обстрел. И то, как мы себя вели, добавляло нам немного гордости. И это как-то помогало.»
Журналист Джон Сэк на основании своего опыта первого боя предположил, что уважение к смерти является приобретаемым качеством, а понимание то, чего следует бояться – со временем развивающимся навыком.
«Известные эффекты при боевом крещении, холодный пот, бешено стучащее сердце, ненадежный сфинктер, озноб и дрожь по всему телу, все эти легендарные симптомы были на удивление слабыми. Правда состояла в том, что у них (солдат) никогда не хватало воображения увидеть самих себя мертвыми, но этот дефицит воображения частично проходил через месяц пребывания во Вьетнаме.»
Описываемые Сэком легендарные симптомы хорошо известны солдатам, прошедшим боевые действия. Такие симптомы предбоевого стресса как непроизвольное мочеиспускание или дефекация, отмечал Джон Доллард в своем исследовании Гражданской Войны в Испании, были, безусловно, наиболее нежеланными, и сами по себе являлись источником будущих тревог. Дуайт Рейланд описывает, как его страх смерти был вытеснен превосходящим ужасом перед тем, что его страх будет неосторожно показан его однополчанам.
«Мы попали в засаду. Стрельба была очень интенсивной. Пули рубили ветки, а я спрятался позади бревна. Господи! Пули стали долбить по этому бревну! Так-так-так-так! От бревна отлетали кора и щепки. Я так испугался, что не мог поднять голову и стрелять потому, что был уверен, что этот маленький сучий потрох стреляет именно в меня. В этот момент открыла огонь наша артиллерия. Но по этому бревну по-прежнему кто-то стрелял. Я подумал, сучий выблядок, он хочет перепилить это бревно и добраться до меня. Господи! Как я испугался! В желудке все перевернулось. Я подумал, что сейчас проблююсь, но тут еще мне скрутило кишки. Я помню, что решил лучше сблевать, меньше будет заметно. Но я еще и подумал, точно помню, Господи, почему об этом человек может думать в таких условиях, но я подумал, что точно не хочу обосрать свои штаны. Если они увидят меня в обосранных штанах, они поймут, как я был испуган.»
Большинство солдат столкнулись с подобными психологическими проблемами в бою, они получили название «очко играет» (Примечание переводчика: в оригинале “pucker factor”). Например, Пол Боэм вспоминал, что как только раздавался характерный звук выстрела из АК-47, «твоё очко становилось таким зажатым, что из него нельзя было вытянуть даже иголку». На самом деле, страх, в большинстве случаев, производит на солдат обратный эффект. Ни о каком «зажатом очке» речь не идет, наоборот, наблюдается расслабление сфинктерной мышцы, что и дает особое значение фразе «обосраться от страха».
Боестолкновения малыми подразделениями во Вьетнаме носили спонтанный характер, что делало сложным их ожидаемость и возможность спланировать. Было слишком мало «подсказок», по которым солдаты имели возможность оценить опасность в тот или иной день. Вьетнамбыл войной без линии фронта. Там не было оборонительных рубежей с окопавшимся противником, которого надо было атаковать. Там также не было периодов подготовки подразделений, и их последующей передислокации на передовую для крупного сражения. Во Вьетнаме большую часть времени пехотинцы в нервном состоянии продирались через кусты и болота.
Джерри Джонсон был серьезно озабочен в преддверии своего первого боя тем, как он сможет воевать, когда они не видят противника. Из воспоминаний Джонсона:
«Мой первый бой был массовой истерией, и все, что я мог сделать, это принимать в ней участие. Никто не понимал, что происходит. Я не знал, что мы собираемся делать. Я просто упал на земли и стал стрелять. Мы палили из всех стволов и просто выкосили джунгли вокруг нас. Я сразу же отстрелял 4 или 5 магазинов. Я помню, как оглянулся, и увидел, как первый сержант получил пулю в голову. Ппаф! Убит!
Потом мы подобрали своих раненых и убитых, и вызвали огневую поддержку. Мы шли через плотные заросли и вышли прямо в бункерный комплекс противника. Там были такие густые заросли, что ты мог идти прямо на бункер, и не заметить его. Я помню, что потом подумал, Боже Мой, это быдет продолжаться целый год, и я даже не узнаю, куда мы забрели.»
Точная информация о силе, местоположении и планах Вьетконга или АСВ практически отсутствовала. Данные разведки относительно активности противника редко доходили до командиров взводов, если только радист подслушивал переговоры командования и передавал информацию лейтенанту. Солдаты обычно были в неведении, куда они идут, что они будут искать, и каковы их шанс обнаружить искомое.
Джон Меррелл, бывший стрелок, остававшийся в армии до 1989 года, вспоминал: «Армия не информировала свои войска о своих оперативных планах и тому подобному. Сегодня мы научились доводить оперативную информацию до линейных частей, чтобы каждый имел представление о текущей ситуации. Но конечно, там, все было по-другому. Когда мы были на боевых в джунглях, мы не могли собраться, и сказать: «Давайте устроим небольшое совещание».
Со временем, многие солдаты поверили в то, что они научились держать нос по ветру, замечая некоторые «подсказки», которые позволяли им предугадать надвигающуюся опасность. Периодически им удавалось безошибочно угадать эту опасность. Если в этом месте недавно было столкновение с противником, или подразделение возвращалось в район, имевший репутацию «плохого оперативного сектора», у всех в подразделении возникали плохие предчувствия. Новички сами по себе были признаком надвигающейся опасности. Джерри Северсон помнит, что «ты мог точно знать, что случиться большая неприятность потому, что ты останешься со стадом только что прибывших зеленых придурков».
Во Вьетнаме бои на уровне батальона и выше случались достаточно редко. Несмотря на это, пресса часто сообщала о том, как американская часть преследовала тот или иной полк или дивизию АСВ, столкновение представляло собой бой с участием роты, или даже взвода. Военный аналитик Томас Тейер в процессе своих исследований обнаружил следующее: «Большинство боестолкновений, в которых участвовали солдаты во Вьетнаме были отражение атак противника без входа в зону поражения, противодействие беспокоящим нападениям и диверсиям. Эти типы боестолкновений исключали прямой контакт между силами противника и наземными силами американцев и их союзников. С 1965 по 1972 год менее 5% от общего количества атак коммунистов происходили с их столкновением с силами союзников. Более 95% этих действий осуществлялись коммунистами силами менее батальона. Постоянные действия мелких подразделений, вот была истинная суть их игры.»
Именно потому, что большинство нападений были мелкомасштабными, их было сложно предугадать. Лучшее, что мог сделать новичок, это быть внимательным, наблюдать за ветеранами и подражать их поведению. Вспоминает Джефф Юшта: «Никто не говорил мне куда смотреть. Я просто следил за идущим впереди меня парнем. Я ступал туда, куда он ступал. Что бы ты не делал, ты не знал чем это закончиться. Любая простая вещь! Ты не знал, как ты будешь есть, как ты будешь чистить своё оружие, сможешь ли ты нажать на курок. Ты ни хрена не знал! Но с каждым днем ты узнавал чуть-чуть больше».
Чем дольше солдаты находились в ожидании, тем сильнее ими овладевали мрачные предчувствия. Ожидание было особенно тяжелым для стоявшим в карауле новичков в первые несколько дней в джунглях. Юшта вспоминает свои горькие впечатления от первых нескольких ночей, проведенных в поле: «Было темно и очень душно. Я помня как был пару часов в карауле этой первой ночью. Я сидел один в небольшой ямке, чтобы если нас будут обстреливать ракетами, я мог лечь на дно и укрыться от осколков. Я пытался понять, каким это, билиад, хером, я что-то смогу сделать если я ни хера ни вижу! Другие парни даже не понимали в какой они опасности. Я психовал. Я реально напрягся.»

 Отправлено: 22.02.12 01:44. Заголовок: Первый Бой (часть 2)..

Первый Бой (часть 2)

Рота Рэнди Хользена копала бункера во время его первой ночи на боевом выходе. Это заставило его взволноваться, потому, что никто не жаловался по поводу этой работы. Позже, этой ночью когда Хользен стоял свою первую очередь в карауле, он услышал пронзительный голос «Фак ю, Фак ю!». Первое, о чем подумал Рэнди было: «Иопанамама! Это же всего в шести метрах от меня!» Он слегка толкнул локтем своего соседа и спросил: «Это что за фуйня?». Ветеран вслушался в звук, повторявшийся в чернильной темноте джунглей. «Это, биляд, АСВ!» - тихо прошептал он. «Ипическая сила!» - у Хользена перехватило дыхание. Потом, другие солдаты из отделения Хользена рассказали ему, что это была ночная ящерица, которую называли «выебень-ящерица» (Примечание переводчика: в оригинале “fuck-you lizard”).
Каждый день новичок ожидал услышать выстрелы противника из любой растительности или хижины, каждого одетого в черную пижаму крестьянина, он представлял вьетконговцем. Но когда, наконец, пули начинали свистеть в воздухе, бой начинался так внезапно и неожиданно, что, оглядываясь в прошлое, казалось, наступало некое разочарование. Каждый огневой контакт был ключевым моментом в «образовании» новичка, несмотря на то, что в большинстве перестрелок солдат редко имел возможность увидеть противника. В условиях превосходящей огневой мощи американцев, противник, чтобы свести на нет это преимущество, обычно придерживался тактики «бей и беги».
Во многих случаях, опасность проходила прежде, чем её успевали осознать. Но, независимо от того, сколь долгой была перестрелка, каждая из них таила смертельную опасность. Том Шульц понял, насколько близко может быть смерть, когда увозивший его с поля вертолет, стал снижаться над песками около лагеря Кэмп Эванс:
«Мы сидели в вертушке, висевшей в трех метрах над землей. Вдруг вертолет взмыл вверх, как будто его дернули на резинке. Внизу, люди бегали падали на землю. Я и еще двое молодых переглянулись. Никто не мог понять, что происходит. Наконец бортстрелок понял, в чем дело, и заорал в кабину, что когда мы пошли на посадку, Вьетконг несколько раз засадил по периметру из миномета. Вертушка покружила еще минут пять, а потом с еще большей скоростью пошла на снижение. Когда мы коснулись земли, мы увидели, как солдаты в спешке вытаскивали пайки и воду из вертолета. Я спустил ногу на землю и увидел четверых человек, несущих в пончо тела двух парней, погибших при минометном обстреле. Они забросили завернутые в пончо тела в вертолет. Один из них мне сказал: «Бери свой автомат, и выметайся к ипеням собачьим отсюда!» Иобанамат! Как мне не хотелось оставаться на земле!!»
На одной из первых операций в поле около Зоны Высадки «Аллигатор», рота Лейна Андерсона была обстреляна из минометов, после того, как какой-то местный житель измерил шагами расстояние до их позиции. Так как для Андерсона и остальных новичков, попадание под минометный обстрел, было в новинку, их реакции были замедленными. Андерсон и еще его четверо молодых сослуживцев получили ранения, но никто не был ранен серьезно. Он вспоминал, что его сбили с толку звуки «пллууп, пллуп, плууп», которые издает при выстреле миномет. «Нам надо было, услышав, этот звук, бежать в укрытие. Они нам всегда говорили: «Спрячьте свои задницы!» Я вот свою спрятать не успел. И получил в жопу пару осколков.»
Война это ад, но бой - реальный ёбанамат! Солдаты во Вьетнаме любили писать эту фразу на чехлах своих касок и на стенах сортиров. Бой в этом случае означал перестрелку – обмен огнем стрелкового оружия с противником в течение нескольких секунд или, гораздо реже, нескольких часов.
Реакция Рэнди Хользена в первой перестрелке была, наверное, типичной:
«Я помню, что практически обосрался от страха. От меня не было никакой пользы. Я весь бой провалялся в грязи. Бой длился недолго, но я запомнил, что успел подумать: «Какой же я жалкий мудак. Все, что я сделал, это лежал, вцепившись в землю. Это не то, чего от меня ждали. Я чувствовал, что я ни хера не понимаю, и, что вся наша учебка было полным говном». Все, что я слышал был свист пуль, звук артиллерии и грохот выстрелов с нашей стороны. И я слышал, как этому парню, он был весь в крови, вызывали медицинскую вертушку. Я не мог понять, что за фуйня происходит вокруг? Мы, что, не контролируем ситуацию?»
Несмотря на то, что вражески пули свистели над их головами, солдаты признавались, что им было трудно поверить в то, что кто-то пытается их убить. Шок от первых услышанных выстрелов часто заставлял молодых солдат забыть о смертельных свойствах летящего металла. Вот как Винс Олсон описывает свои первые впечатления от попадания под огонь снайпера: «Все залегли, а я типа стал смотреть, откуда это по нам стреляют. Тут, парень, лежавший рядом, говорит: «Голову пригни, слышь, пень ипанутый, голову спрячь!» Пули прошли прямо рядом со мной. Я пытался увидеть, откуда стреляют, или где вспышка, нас так учили в учебке, но мы никогда не могли увидеть откуда ведут по нам огонь.»
Реакция Дона Путнама на огонь противника была какой угодно, но только не мгновенной, или вызванной рефлексом. К счастью, находившийся рядом с ним солдат успел заменить своё удивление на верную инстинктивную реакцию. Сержант Дон Путнам объясняет: «В эту первую ночь мы охраняли мост. Сидели около моста. Было около десяти часов вечера. Двое из нас сидели на БТРе, рядом с «полтинником» (Примечание переводчика: я перевел “fifty” [0,50 caliber machine gun – М2, 12,7 мм пулемет] как «полтинник»), люк у нас был открыт, чтобы в случае чего мы могли в него спрыгнуть. Я сидел, справа от пулеметчика, и мы с ним трепались. Вдруг раздался выстрел. Когда я подумал, что это ни фуя ни смешно, и тут я реально испугался. Пуля пролетела рядом с моей головой, я услышал её свист! Но я, билиад, никак не реагирую. Сижу и все тут. И один из других парней спрыгнул вниз, и потом затащил меня. Он сказал, что «лезь сюда, долбоиоб, пока тебя не убили!»
Попавшему впервые под огонь человеку сложно понять, что делать, или как именно это надо делать. В день, когда Ларри Гейтс впервые попал на боевой выход, его рота наткнулась на укрепленные позиции противника. Кит Карсон, их проводник сказал, что там «много-много ВК».
Вспоминает Ларри Гейтс: «Все залегли, а несколько человек начали стрелять. Мне намного легче говорить о этом сейчас, потому, что, может показаться, что я знал, что там происходило, но тогда у меня не было ни малейшего понимания ситуации. Гуки засели в этом долбанном бункере, и стреляли из щелей. Мы лежали на земле, несколько человек стреляли в сторону бункера, а думал, что, билиад, я должен делать? Парень, рядом со мной, снял с обвески гранату, и я последовал его примеру. Достал гранату и вытащил чеку. Вытащил чеку и спрашиваю «Чего делать?» А он отвечает: «Кидай, кидай эту гребанную гранату!». Ну я и бросил. Потом я увидел, что граната упала почти у самого бункера. Тогда я взял еще одну гранату, бросил её, и мы убили несколько гуков. Мы бросили еще две или три гранаты, и стреляли из М16. Тут Кит Карсон услышал что-то по-вьетнамски, потому, что он перестал стрелять, и гуки стали вылезать из бункера.»
Новички на первый бой могли отреагировать как очень остро, так и вообще не отреагировать. Смесь страха, и непреодолимого желания подавить свой страх, должна была порождать сильную реакцию, которая вызывала пролонгацию перестрелки. Роберт Киплинг объясняет, что встревоженные солдаты часто продолжали еще долго стрелять, даже после того, как устроившие засаду партизаны отступали. Но, по секрету, он сообщает: «как только страх отступал, ты должен был убедиться, что держишь все под контролем. Иногда нам требовалось минут десять, чтобы прекратить стрельбу.»
Джерри Северсон участвовал в крупном бою в составе разведроты Е 17-го Кавалерийского полка, и пришел к выводу, что то, что он воспринимал как гиперреакцию, было на самом деле, простым здравым смыслом. «Ты просто палил очередями со своей позиции, большинство выстрелов не попадали в цель. На самом деле, мы вели огонь со своей стороны дольше, чем они. Они могли выстрелить один раз, ты прятался за дерево, и отстреливал полную обойму. Потом они стреляли еще один раз. Потом, достаточно скоро до всех доходило: «Эй, никто в нас не стреляет.» Но был такой шум и неразбериха, что требовалось какое-то время, чтобы это случилось.»
После возвращения из Вьетнама Северсон прочитал книгу о солдате, который жаловался, что никогда не стрелял очередями, потому, что не мог точно видеть, куда летят пули. При наличии собственного опыта, когда его сердце стучало «двести двадцать миль в час», каждый раз, когда он был в бою, Северсон понял, что автор книги совсем на него не похож, и, возможно, не совсем правдив.
Нажатие на курок было естественной реакцией, и легкая, автоматическая винтовка М16 во Вьетнаме делала плотность огня чрезмерной.
Вспоминает Глен Олстэд: «Во время моего первого боя, я видел только несколько вспышек выстрелов противника. Это было ночью. Мне сказали куда надо бежать, если по нам откроют огонь. Я прибежал туда, и стал стрелять. Я стрелял в сторону вспышек. Перестрелка длилась минут 15, может быть 20. Мне показалось, что прошли часы. Я был до смерти испуган. Ты должен был вести огонь, но при этом не высовывать свою голову. Я просто молился Богу, чтобы в меня не попали. Времени думать не было. Я думаю, что делал то, что было просто естественным. И я не видел того, ко стрелял в меня. Я просто стрелял по вспышкам, и хорошо понимал, что эти сраные говнюки тоже стреляют по вспышкам. У меня было две или три бандольеры с обоймами, и за 15 минут я отстрелял весь боезапас. Потом сержант надавал мне по жопе. Он сказал: «Ты, билиад, глиста нервная! Ты просто зря патроны тратишь! Ты должен выбрать цель, и пристрелить этого вонючего гука!»
Сержант Майкл Джескон так выразился относительно экономии боеприпасов: «Я не был метким стрелком - признавался он с широкой улыбкой - но никто из солдат, выпустил больше патронов, чем я». Этот подход был свойственен большинству солдат во Вьетнаме.
Звук первых выстрелов противника был таким ни с чем несравнимым явлением. Вспоминает Винс Олсон: «Это включает какую-то кнопку у тебя в мозгу, и ты начинаешь правильно чувствовать суть дела. Стоит один раз попасть под обстрел, получить пулю самому, или увидеть, как кого-то убило, ты понимаешь, что ты попал в совершенно иную ситуацию. Ты больше не в учебке, ты попал на настоящую войну!»
У тех, кто однажды побывал в бою, страх увеличивался прямо пропорционально интенсивности огня противника. Вспоминает Терри Топл: «Мы шли ночью по дну канавы на рисовом поле. Я услышал голоса по обе стороны от нас. Это были вьетконговцы. Когда я сказал своему соседу «ложись!», они открыли ураганный огонь. Мужик, это был полный физдец! Мне показалось, что нас обстреливали несколько часов, хотя, скорее всего, это было несколько минут. Я испугался до смерти и сказал сам себе: «Это ни фуя ни шуточки!». Пули свистели у меня над головой. И этот АК-47, я никогда не забуду его звук! До рассвета мы провалялись в канаве, еплами в грязи. Нет, мужик, я реально испугался.»
Солдаты быстро понимали, что страх могут порождать множество явлений. Ловушки, расставляемые ВК и АСВ, оказывали ужасающее воздействие на американских солдат во Вьетнаме. Они приводили в бешенство еще и потому, что после того, как жертва подрывалась на мине, рядом редко оказывался автор ловушки, кому можно было бы за неё отомстить. Морпехи и армейцы просто регистрировали потери, отправляли раненых или погибших в тыл, брали на вооружение этот опыт и шли дальше. За то время, когда Дэн Крейбель служил в 25-й Пехотной Дивизии, ему редко удавалось увидеть противника. Крейбель мог сосчитать все боестолкновения на пальцах одной руки. «Моя война была совсем другая: война ловушек, растяжек. Нужно было всегда смотреть каждый раз, куда ты наступаешь, и нам не в кого было стрелять, после того, как кто из нас подрывался на мине. Но страх перед ловушками, и практически непрерывные потери на них, стали типичными для его службы в провинции Тай Нинь.
Ловушки стали угрозой, с которой Крейбель столкнулся в свой второй день в джунглях. «Мы вышли на «поиск и уничтожение», и вперлись в огромный, утыканный ловушками участок. Здесь не было солдат противника, никто не стрелял. Парень, шедший передо мной, наступил в яму-ловушку, и его нога соскользнула вниз прямо перед кольями. Он не наткнулся на кол, но я увидел эти острые бамбуковые зубья, обмазанные коровьим дерьмом, или чем-то вроде того. В тот же самый момент, трое солдат АРВ подорвались на ловушке, сделанной из 155мм артиллерийского снаряда с белым фосфором. Они просто сгорели заживо! Все трое погибли. Все залегли. Больше никто не мог шагу шагнуть. Потом кто-то сзади нас подорвался на гранате, и его ранило. Весь этот долбанный лес был напичкан ловушками. Я не знал, что мне делать. Все, что я смог, это сесть и перевести винтовку на автоматический огонь и ждать когда кто-то шевельнется в кустах. Я думал нас окружили, и нападут на нас. Ко мне подошел парень и постучал мне по каске: «Смотри внимательно, и если что-то такое увидишь, крикни!». Потом он сказал: «Добро пожаловать на войну!» и ушел. Это было моей первой встречей с противником. Если хотите, можете назвать это заочной встречей. Три человека погибли. Парень, раненый гранатой был в порядке. Попавший в яму с кольями, никак не поранился. Там была еще наклоненная ветка, от которой шел провод к центру ямы с кольями. В яме была огромная бомба. Должно быть от В-52 или типа того. Если она ипанула, то нам всем был бы физдец. Но этот парень не задел ветку. Я не понимаю, почему удача повернулась к нам лицом. Мы проторчали в этом месте два дня. Это была большая удача. Мы научились, как надо держать открытыми глаза, и как замечать такие вещи, которых здесь не должно быть. Рефлексы у нас приобретались быстро.»
Несмотря на интенсивность, неожиданность, частоту боестолкновений, ничто так быстро не вколачивало в мозг осознание серьезности боя, как вид изуродованных или убитых американцев. Вспоминает Пол Боэм: «Увидеть первый убитого своего было ужасным, потому, что это был один из нас. Этот сделал один из этих хороших мальчиков в белых шляпах. Это не было приятным зрелищем. Это могло заставить расплакаться. По крайней мере, я разревелся.»
Передовой наблюдатель Джек Фрейтаг пришел к такому же пониманию, когда стал свидетелем того, как снайпер подстрелил его товарища морпеха во время одной из первых операций.
«Он получил пулю, и я хотел это увидеть. Ты знаешь, что такое любопытство? Потом все начали стрелять, и слышал весь этот грохот в первый раз – это была реальная пальба! Я в первый раз видел раненого человека. Он получил пулю в ногу. Ничего серьезного. Но я хотел увидеть это собственными глазами. До того, как я это увидел сам, такое существовало только в моем воображении. Потом я сказал, теперь я по-настоящему на войне.»
Для Тома Рубидо, медика в 101-й Воздушно-Десантной Дивизии, первый бой стал одним из ключевых моментов его жизни, разрушившим мифы, с которыми он вырос.
«Я услышал, как народ закричал «Контакт, контакт!». Потом сержанты стали отдавать команды, и я услышал, как кто-то зовет санитара. Ну я побежал вперед, схватил этого парня, оттащил его к кусту, и стал обрабатывать его рану. Тут я услышал крик ротного сержанта: «Спрячь свою задницу!». Смотрю я вверх, и вижу, что на кусте, за которым я прячусь, нет листвы! Это невероятно, что меня не зацепило. Думаю, что я был очень занят, пока перевязывал этого парня.

 Отправлено: 22.02.12 01:45. Заголовок: Первый бой (часть 3)..

Первый бой (часть 3)

Я перевязал его, и оттащил его назад к КП, и пошел за другим парнем. Я тащил его к КП, у него была прострелена голова. Левой половины черепа у него не было. Он был весь в крови, в серой каше из мозгов. Тогда я понял, что это не похоже на фильмы с Джоном Вейном. Это было по настоящему, и после такого воевать не хотелось. Лил сильный дождь, но у меня во рту все пересохло. Я даже сплюнуть не мог. Я старался вытащить каждого, поставить капельницы, не дать сдохнуть от шока, ну и все такое. После того, как их забрали на медэваке, я сижу, а ко мне подходит ротный сержант, и говорит «Хочешь сигарету?». Я никогда раньше не курил, но потом стал дымить как паровоз. Я помню, что не мог сохранить эту долбанную сигарету сухой, даже если одевал на голову пончо, потому, что я много ревел. Я не шучу, просто плакал.»
Потери среди американцев оказывали на солдат еще и скрытое воздействие. Некоторых охватывало внезапное ощущение уязвимости, других лишал мужества произвольный характер смерти. Однако у других, как, например у Ларри Гейтса, вид погибших американцев вызывал чувство мести и ненависти к врагу. Гейтс вспоминает, что в своем первом бою, вид нескольких убитых солдат противника вызвал у него очень неприятные чувства. «У меня подвело живот, и на глаза навернулись слезы. Но вскоре после этого, погибло несколько наших ребят. Знаешь, что мне сказали мои товарищи? «Ты увидел наших, которым пришел физдец? Ты справишься с этим, Ларри.» И я смог, с Божьей помощью. Потом мы почувствовали желание отомстить, и стали реальными ублюдками, которые хотели причинить много боли косоглазым уипанцам. Ты начинаешь их ненавидеть. Бояться и ненавидеть их одновременно.»
После того, как бой прекращался, ощущение неразберихи проходило, и все могли видеть ужасающую картину его последствий: разбросанного снаряжения и покалеченных людей. Это зрелище доказывало, что недавно произошедшее, было реальностью. Безусловно, смерть является наиболее веским доказательством того, что не существует ничего, что может сделать значимость жизни одного человека, ценнее, чем жизнь другого. Оглядываясь в прошлое, Джефф Юшта высказывает предположение о том, что «в девятнадцать лет ты думаешь, что ничто не может разрушить твое тело. Ну, по крайней мере, так думает большинство мужчин. Я тоже так думал, но той ночью я в первый раз осознал, что пули настоящие. Они причиняют боль и ломают плоть. Я понял, что у меня, как у всех остальных, есть шанс не вернуться домой. Но я не уселся и не стал думать об этом. Это было то, что понял внезапно и четко.»
Несмотря на то, что солдаты осознавали, что похоже они встречаются со смертью, их первое столкновение с этим, происходило как неожиданный шок. Казалось, что смерть крадет жизнь каким-то непостижимым образом. Она делает мертвецов какими-то странными существами, находиться рядом с которыми очень не комфортно. Потом разложение обезображивает трупы. Солдаты первый раз встречали смерть, сохраняя внешнею маску храбрости, но внутри они были лишены мужества.
Вспоминает Том Магеданц: «Когда ты видишь мертвым, того, кто десять минут назад был жив, тебе трудно это осознать. Они теперь лежат такие неподвижные, и начинают походить на пластиковых кукол, ну если только их не слишком повредило пулями. Надо было осмотреть тела, и забрать оружие и документы. Было сначала трудно до них дотронуться – ты как бы боялся их потревожить. Но все стояли вокруг тебя и смотрели, сможешь ли ты справиться с этим делом.»
Иногда, как рассказывает Пол Меринголо, было трудно опознать мертвецов, пока ты не привыкал к их виду. «Как я в первый раз увидел мертвеца? Мы ехали на броне через брошенную деревню. Там раньше был Вьетконг. Тут мы увидели на земле что-то похожее на убитую свинью. По очертаниям этого было точно сказать нельзя, но была видна белая кожа, как у свиньи. После того, как это пришлось внимательно осмотреть, мы поняли, что это часть человеческого тела. Думаю, что это был крестьянин. Позже мы узнали, что когда северные входят в деревню, они часто отрубают головы или похожим образом убивают жителей, чтобы запугать их. Ну, чтобы они не помогали американцам. Хотели, чтобы крестьяне помогали партизанам. Но это было, офуеть как странно, видеть, биляд, кусок плоти, которое когда-то было живым человеком.»
Когда сержант Герри Баркер и его люди впервые столкнулись с результатами войны, которые были выброшены волной предшествующего боя, они были шокированы молодостью и субтильным телосложением своих врагов. Однако, как вспоминает сержант, когда его люди обыскивали убитых партизан, они не обращали внимание на свой собственный юный возраст. «Нам не пришлось здесь пострелять. Кто-то до нас замочил пару сотен ВК в этом районе, но тела их не закопали. Я, в натуре, помню, как пара моих пацанов сказали: «Господи, они же почти дети!». Но ведь и мы были почти детьми! Меня здесь считали стариком. А мне было всего 21. Нам пришлось провести там ночь, и запах трупов добрался до нас. Утром мы снялись и пошли вперед, туда, где нас ждало сражение в долине Ия Дранга.»
Если молодые были шокированы видом мертвецов, их более опытные товарищи, по крайней мере внешне, сохраняли безразличие. Лейтенант Роберт Стинладж из 124-го Батальона Связи 4-й Пехотной Дивизии, провел свои первые две недели, помогая организовывать рождественское шоу Боба Хоупа в Плейку. Однако, 1-го января, выпускник Вест Пойнта был послан на удаленную радиорелейную станцию в джунгли около Контума. Той ночью маленькая база была атакована саперами Вьетконга, которые прорвались через проволочные заграждения, и практически разрушили постройки. На следующее утро Стинладж был шокирован не только кровавым зрелищем последствий боя, но и полным безразличием к этому своих товарищей. С дрожью в голосе Стинладж вспоминает эти события: «Смерть была повсюду. Один вьетконговец был убит выстрелом из М16 прямо в глаз, и это, как пишут в книгах, оторвало у него полголовы. Некоторые американцы бегали вокруг с фотоаппаратами и делали снимки, чтобы потом отослать их домой, как будто они были на пикнике. Зрелище в целом было тошнотворным!»
Первый опыт боя привел Роберта Килинга к такому же выводу, что люди быстро становятся безразличными к смерти, и многие приходят к убеждению, что смерть редко дает время на раздумья.
«На второй день боевого выхода мы попали под огонь. Нас попытались замочить АСВшники, и делали это жестко. Но вот чего я не могу забыть, так это когда мы пошли утром посмотреть, сколько нам удалось замочить косоглазых физдюков, мы никого не нашли. Я имею в виду, что мы знали, что мы завалили кучу этих засранцев, но все, что нам удалось найти, это были обнаженные тела. Ни формы, ни оружия, билиад, ну ни фуя на них не было. Я увидел, что может сделать «полтинник», и я прифуел. Если пуля попадала в плечо, то человек откидывался от шока, потому, что ему на хер отрывало руку. Я просто офизденел, когда капитан приказал одному из танкистов собрать тела и похоронить их. Мы даже о таком и не думали. Танкист оттащил их куда-то, и мы услышали, как танк ревет около дороги. Потом он вернулся. Я увидел у танкиста старый здоровенный лом. Я его спрашиваю: «Чего ты там делал?» А он отвечает: «Да, биляд, ипучий гук! Рука отвалилась и попала в ведущее колесо. Надо было его сраные кости оттуда выбить.» Оказывается, они собрали тела и уложили их рядком на дороге. Потом проехали по ним танком, пару раз развернулись кругом, и так просто вдавили трупы в землю. Я не мог поверить, что кто-то может быть таким безжалостным. Но через некоторое время ты учился этому. Это просто физдец, потому, что тебе реально было это по фую.»
Мрачная притягательность смерти привлекала солдат к первому трупу не только из профессионального интереса. Труп противника является вещественным доказательством военного успеха. Это оказывает еще и деградирующий эффект, так как ломает один из фундаментальных законов, удерживающих человека в рамках цивилизованного состояния. Но, как бы там ни было, убийство является для солдата переходным обрядом, которым отмечен его наиболее значимый опыт в войне. Большинство солдат, однако, пройдя через этот обряд, не ощущали ни удовольствия и чувства победы. Джеймс Стэнтон, через двадцать лет после этого события, по прежнему уверен, что, если бы ему предложили вычеркнуть одно событие из его жизни, выбрал бы тот момент, когда ему пришлось выстрелить в своего первого вражеского солдата. После этого рокового выстрела из своей М16, Стэнтон признается, что два дня чувствовал себя больным.
«Была перестрелка, и он побежал, и побежал прямо на меня. Он был в пяти метрах от меня и бежал со всех ног. Если бы я его не застрелил, он бы прямо столкнулся со мной. Мне пришлось выстрелить. Сразу после этого я проблевался. Одно дело застрелить оленя. Совсем другое дело выстрелить в человека. Я никогда не забуду об этом. Для меня это было как вчера, это то, от чего ты никогда не отделаешься. Есть единственный разумный довод, который хоть как-то может тебя оправдать. Если бы ты его не убил, то чтобы он мог сделать. Я остановил его, и я не знаю, что сделал бы он. Его автомат не был направлен на меня.»
Не каждый, как Джеймс Стэнтон видел разницу между убийством оленя и убийством человека. Пол Боэм утверждает, что он был безразличен к убийству. Подобная вера успокаивает совесть, оно освобождает солдата от чувства вины, и перекладывает ответственность за его действия на вооруженные силы и правительство, которые завербовали его и научили убивать.
Дин Джонсон был удивлен отсутствием у него угрызений совести после его первого меткого выстрела, но Джонсон был бортовым стрелком на вертолете, и никогда не подходил к врагу ближе, чем дальность своего пулемета. Джонсон вспоминает: «Я серьезно думал, что это будет ужасный опыт. Я думал меня будут мучить ночные кошмары. Мы заходили на высадку, тут из канавы в метрах тридцати от нас выскакивает этот косоглазый уипанец (в оригинале – dink). Я, фля, реально расфуячил этого сукиного сына напополам из своего М60. Мы прилетели домой, и я спокойно лег спать. У него был АК47, но я успел его уипать.»
По прошествии некоторого времени солдаты приобретали способность убивать без угрызений совести, но для новичков требовалось некоторое осознание этого события. На своей первой операции в дельте Меконга, пулеметчик Терри Топл и его группа устроили засаду, в которую попал сампан с тремя вьетнамцами. «Я чего-то замялся. Я сказал: «Господи, я не знаю что делать!». Я выстрелил в лодку. Они ответили нам шестью выстрелами. Мужик, я просто зафуярил по лодке тысячу патронов. Просто фуярил в лодку. Я думаю, что это было какое-то чудо: в лодке сидели двое вьетконговцев и один деревенский парнишка. Они взяли его в заложники. Не знаю как, но на нем не было не единой царапины. Он просто громко кричал, а я был прямо напротив него. Я думал застрелить его, но тут, что-то во мне сказало: «Тут что-то не так.» Двое других, ну двое ВК были мертвы. Потом наш Кит Карсон нам сказал, что парню было четырнадцать лет, и партизаны захватили его в деревни, когда из неё уходили. Я признаюсь, что был испуган, что просто остолбенел. Я не мог этого сделать, но сделал. Я это сделал. Господи, ты знаешь, они же были готовы отобрать у меня пулемет. Я стоял столбом. Я просто не мог. Они поняли это. Мы с ними потом об этом говорили. Так должно было быть. Это то, что мы должны сказать: просто должно было быть.»
Сержант Стив Фредерик также замешкался перед тем, как первый раз выстрелить в замеченного им врага. Его причина достаточно интересна: «В Наме я был около десяти дней. Противника было трудно увидеть. Они стреляли в нас, но мы никогда их не видели. Я увидел двоих, бежавших через поле, но провафлил их, потому, что был салагой. Но я был еще и сержантом. Двое из моего отделения были готовы их замочить. Но, срань Господня! Я не привык видеть как убивают людей. Двое моих держат автоматы наизготовку, а я им и говорю: «Не стреляйте. Я хочу на них посмотреть.» И, Господи! Я сотрю на них и вижу, что они одеты в черные пижамы и у них АК47. А один тащит РПГ. Бидиад, это же гуки! Долбанные гуки! К сожалению, мы начали стрелять слишком поздно, и оба гука съипались. Это было странно. Это было в первый раз, когда я увидел их, бегущих через поле, и мы смотрели на них через живую изгородь. Они не могли видеть нас. Это было очень странное ощущение.»
Однако, в тот же день, но позже, сержант Фредерик нажал на курок. «Взводный сержант говорит мне: «Бери своё отделение и физдуй на разведку. Пройдешь метров 400 вперед, и давай обратно.» В этом месте было много ВК, ну я беру своё отделение и мы пошли. Это был один из самых страшных моментов во Вьетнаме. У меня один человек идет пойнтменом, а я прямо за ним. Идем мы прямо по джунглям, дошли до края дороги, тут пойнтмен присел, а нам дал знак залечь. Я на коленях подобрался к нему. И вижу двух ВК, идущих прямо по этой дороге. На дороге был правый поворот, и мы оказались в метрах десяти от них. Они не могли нас видеть. Я говорю пойнтмену: «Давай бери правого, а я левого.» Сидим, ждем. Ипаать! Гуки почти в двух метрах от нас. Я выстрелил и попал гуку прямо в лоб! Пойнтмен отлил очередь, но промахнулся. Он не попал во второго гука. То бросился бежать по дороге, я пытался попасть в него, но промазал. Этот сученыш съипался. Но другой был мертвее мертвого. И…., знаешь, трудно это объяснить. Мы вышли на дорогу, мы были реально напуганы. Я собрал всех своих и расставил их по периметру. Надо было занять круговую оборону, так как каждый раз, когда мы кого-то убивали, был строгий приказ, что его надо было обыскать и забрать все, что у него было. Пока пацаны сидели в охранении, мы обыскали гука. Нашли у него до фуя бабла. Пойнтмену я разрешил взять часы. У этого мертвого гука были отличные «Сейко». Я вообще-то не должен говорить такое, но это были наши трофеи. Что было, то было. Я забрал у него около восьмидесяти долларов. Мертвый вообще-то выглядел неплохо, но под ним была большая лужа крови. Во лбу маленькая дырка, но когда я его перевернул – бляяяя – затылка у не было. Просто оторвало затылок к ипеням собачьим. Один выстрел из М16. Акуеть! Когда я перевернул этого парня, я проблевался. Потом чувствовал себя сильно херово.»
Гранатометчик Джон Нийли также понял, что ничто в его предыдущей жизни не подготовило его к убийству, а еще, что он даже не предполагал, какой след это навсегда оставит в его душе.
«Вьетгонковцы напали на небольшой базовый лагерь, и нас вызвали на подмогу. Мы сели на броню и поехали туда. Гуки смылись, как только мы туда прибыли. Комвзвода приказал нам слезть с БТРов и прочесать джунгли. Первое, что он нам сказал, что там не должно быть гражданских. Все, кого мы там обнаружим, там не должно быть. Если это шевелится, это надо убить.
«Ну вот, идем мы по джунглям. Я иду шагов пятнадцать – двадцать позади нашего командира отделения. Вдруг вижу из-за дерева появляется какой-то чувак и наводит свой автомат на моего сержанта. Я думаю, у меня сработал инстинкт. Я остановился и выстрелил первым. У меня был гранатомет, и я, блин, попал прямо в грудь этого чувака. От него мало, что осталось. Все, физдец! Это было в первый раз, как я убил человека. Несмотря на то, что мы продолжили прочесывать джунгли, у меня появилось чувство, что мне не надо было так делать. Когда мы с сержантом проходили мимо мертвого гука, я посмотрел на него, и меня вывернуло наизнанку.
Когда я был мальчишкой, мне приходилось драться на улице, несколько раз я получал физдюлей, но и самому мне не раз удавалось хорошо отмудохать противника. Но это как-то меня никогда не беспокоило. Но по настоящему убить человека – это реально меня придавило, и мне понадобилось несколько дней, чтобы оклематься. Конечно, некоторые парни поуссывались надо мной, за то, что я приболел, но, я думаю, они так дразнили новичков.»
Не зависимо от того, насколько была эффективна подготовка, солдаты и морпехи были редко подготовлены к таким особенностям боя, как шум, неразбериха, хаос, паника, смерть или страх. Мужчины сражались и умирали. Они получали тяжелые ранения. Они страдали от малярии, лишаев и жары. И это изматывало их. Газета Stars and Stripes не писала об этом, они приводили только цифры потерь противника. Во Вьетнаме не было признаков того, как население приветствует своих освободителей. Не было радостных толп с флагами вдоль дорог, на картах не было линий фронта и стрел наступления, иллюстрирующих откат коммунизма. Вместо линии фронта были джунгли и поселки. В деревнях крестьяне испытывали давление с обеих сторон, и, казалось, что они просто терпят присутствие солдат. Живя и действуя каждый день в этом вакууме, пехотинцы ощущали очень незначительное чувство успеха, которое было нечем измерить. Не было дороги, которая вела на Ханой, просто на один день дембель становился ближе.
Удивительно, но люди начинали приспосабливаться. Пол Меринголо был поражен своей способностью к адаптации. «Я всегда волновался, что что-то должно случиться. Но я не мог все время существовать с этим чувством. Во мне произошли какие-то перемены, и я смог жить с чувством страха. Он не ушел насовсем, но он уже не был таким всепоглощающим, как в первые дни. Я приспособился к реальности, в которой были трупы, засады или мины-ловушки.»
Солдаты придумали множество способом выдерживать стресс войны, и, вместе с этим, тускнела их новизна. С каждой неделей их знания и боевая ценность нарастали.
Убийство является назначением воинской единицы, и солдаты выполняли его в меру своих способностей. Это становилось легче выполнять по мере того, как люди теряли свою чувствительность, но им приходилось отдавать частицу себя, чтобы это делать. Тот факт, что солдаты и морпехи становились бесчувственными по отношению к убийству, не означал, что они теряли сострадание и мораль. Это был просто способ, которым солдат убеждал себя в необходимости выполнять свою работу, сохраняя при этом здравость рассудка, насколько это было возможно. Они с трудом замечали перемены в себе, но время от времени, они убеждались в том, что они уже не такие как были раньше, и то, что казалось абсолютно непостижимым, становилось сейчас общепринятым.
Стив Фредерик почувствовал перемену в себе, когда однажды днем, спокойно ел свой паек рядом с трупом противника. Джефф Юшта ощутил это, когда помог погрузить раненого морпеха в вертолет. «Я понял, что это мог бы быть я. Но в тоже время внутренний голос мне сказал: «Слушай, это был он, а не ты.» Это был один из шагов в огрублении наших душ. И ты чувствуешь небольшую потерю. Оглядываясь назад, я понимаю, что с каждым таким случаем я терял частичку человечности.»

 Отправлено: 22.02.12 15:55. Заголовок: Как всегда щикарно К..

Как всегда щикарно Карсону наверно будет интересно читать

 Отправлено: 03.04.12 20:06. Заголовок: Продираясь сквозь ку..

Продираясь сквозь кусты (Humping the bush) Часть 1

5-е декабря, 1967 г.
Дорогие Мама и Папа!
Очень был рад, получив вчера ваше письмо. Конечно, мне хотелось бы иметь больше времени, чтобы писать, но за последнее время они нас здорово встряхнули. Готов отдать штуку баксов, чтобы хотя бы одну ночь спокойно поспать. Мы много ходим и ищем Вьетконг. Но пока, это они находят нас первыми. Мы попали под огонь снайпера, когда возвращались вчера на базу. Поэтому всю ночь мы охотились за ним в окрестных горах. Вернулись на базу около двух часов ночи. В семь утра мы опять вышли на поиски.
С тех пор, как я сюда приехал, я еще ни разу не был в военторге (Примечание переводчика: в оригинале PX), поэтому у меня закончились многие вещи. Во-первых, мне нужны носки. Последняя пара износилась, и мои ноги в плохом состоянии. Когда вы получите мой следующий денежный перевод, возьмите оттуда немного и пошлите мне несколько пар носок. В моей ручке закончились чернила, надо купить несколько ручек. Нам не перечислили денежное довольствие за этот месяц. Выплату задержали уже на два дня. Такой бардак здесь во всем.
Скажите всем, что я очень благодарен, если они мне будут писать. Буду рад им ответить, когда будет время. Вы не поверите, насколько письма помогают, тем, кто здесь служит. На самом деле, единственное, чего солдат ждет, так это почту. Я знаю, что пишу пессимистично, но за последний месяц не могу вспомнить ничего хорошего. Заканчиваю, потому, что мы опять должны продолжить патрулирование. Мы остановились пожрать, и пишу это письмо, сидя на краю канавы на рисовом поле.
Ваш сын, Леонард
Вьетнам это прекрасная страна, но Вьетнам доказал, что он невосприимчив к американским технологиям. Кроме того, Вьетнам оказался экспертом в ослаблении выносливости американских солдат. За сто лет до войны, описание климата и местности дал Амброз Бирс (Примечание переводчика: Амброз Бирс – американский писатель и путешественник): «Нет страны более дикой и труднопроходимой, но люди будут в ней воевать.» Реальность, типичная для пребывания солдата во Вьетнаме, заключалась не в интенсивных боевых столкновениях с врагом, а в ежедневных трудностях, утомительной работе и раздражении от жизни и преодоления её тягот в этом суровом и враждебном окружении.
Солдатское бытие подразумевает жизнь в грязи, питание невкусной пищей, укусы пиявок и москитов, короткий сон, ощущение минимального результата, несмотря на усилия, которые истощают остатки физических и эмоциональных сил каждого человека.
Ларри Гейтс, когда служил во Вьетнаме, прочитал описание пехотинца Второй Мировой Войны, опубликованное в газете Pacific Stars and Stripes. Этот рассказ полностью соответствовал ощущениям Ларри, которые он не мог выразить своими словами.
«Постоянные удушливые облака пыли. Твердая, как гранит земля. Боль в желудке от наспех приготовленной еды. Жара и мухи, грязное тело, непрерывный рев моторов. Постоянное движение и необходимость каждый раз обустраиваться на новом месте. Идти, идти, идти. День и ночь. В конечном счете, все это создаёт эмоциональную материю тоскливой и мертвой расцветки. Вчера это завтра, один оперативный сектор похож на другой, и, Господи, как же я устал! Они были и остаются линейной пехотой.»
Несмотря на то, что его собственное описание ситуации было менее красноречиво, сержант Майкл Джексон так рассказывает о своём опыте: «Жить в полевых условиях, спать на земле, копать себе сортир с помощью саперной лопатки и таскать на своем горбе все имущество, это те реалии жизни, которые нигде не афишируются. Потому, что они скучны и утомительны. Но это, как ничто другое, останется со мной. Бой длиться несколько минут. Остальное время ты живешь, как животное в ужасающих условиях.
Жизнь в пехотной роте нельзя назвать ни гламурной, ни великолепной. И, уж конечно, в ней нет романтики. Каждый день похож на предыдущий, отличаются они только тем, что в один было больше усилий и страха или грязи и усталости чем в предыдущий. Для стрелковой роты в поле, многие дни начинались еще до рассвета, когда на периметр возвращались солдаты с постов подслушивания и из засад. Тех, кто не был в карауле, будили, и всех выстраивали на перекличку. В большинстве рот, засадные группы возвращались с рассветом, чтобы уменьшить возможность происшествий при подходе к периметру. Вспоминает сержант Герри Баркер «Потом все приводились в боевую готовность (Примечание переводчика: в оригинале stand to – приведение личного состава в полную боевую готовность к отражению атаки. Термин вошел в военный лексикон с Первой Мировой Войны, когда на рассвета и перед закатом, все солдаты на полчаса –час занимали стрелковые ячейки с заряженным оружием и примкнутыми штыками. Так как противник предпринимал атаки именно в это время суток, это делалось для наиболее эффективного отражения нападения), все были настороже. В основном караулы несли всю ночь, один человек спит, другой дежурит. В засадных группах приходилось не спать всю ночь. После боевой готовности, солдатам разрешалось поесть, проверить оружие и, если нужно, почистить его. Обычно командиры получали приказы ночью, чаще всего это было распоряжение выдвинуться в новое место. Потом начинали собираться повзводно.»
Сон в поле обычно прерывался несколькими часами караула. Остальную часть ночи солдаты проводили на земле, завернувшись в пончо, или в подстежку для пончо. Вечера были влажными, сырыми или дождливыми, в зависимость от времени года. И, не зависимо от времени года или рельефа местности, солдат одолевали стаи комаров.
Стивен Фредерик вспоминает как однажды «я пытался заснуть на кромке рисового поля, комары меня так достали, что я, в конце концов, залез в воду. Только лицо оставил торчать. Надел противогаз, и так провел ночь. Я не мог этого терпеть. Мы выливали на себя репеллент, и становилось полегче. Часа на три-четыре. Потом он выветривался. Иопана шрака! Ты просыпался и твоё лицо было все покрыто комарами.»
Солдатам редко удавалось выспаться. Болели сведенные мышцы и суставы. Джерри Северсон часто понимал, что не сможет заснуть. «Ты проваливался в дрему, и тут раздавался какой-то шорох. Ты снова просыпался и думал, что эти сукины дети снова подбираются к тебе.»
Сержант Стив Фредерик считал отсутствие сна практически непереносимым. «Все время я чувствовал усталость. Мне ни разу во Вьетнаме не удалось нормально поспать. Я к этому был не подготовлен. В первые 3 -4 месяца я мог уснуть, прислонившись к дереву. Я был на ногах 19 – 21 час в сутки. В первые три месяца я спал в среднем 3-4 часа в сутки. Это было ужасно. Ты не мог быть эффективным бойцом, когда ты был в сознании только наполовину.»
Сержант Баркер убежден, что недостаток сна был единственной вещью, которая сохраняла пехотинцев в здравом уме в бою. Он объясняет это просто: «Они просто так были зайопаны, что им было все по херу.»
Недостаток сна снижал физические способности солдат, и приводил к снижению координации, выносливости и умственных способностей. Усталость снижала уровень концентрации и притупляла бдительность. Она приводила к перепадам настроения: к злобе, эйфории или к подавленности. Но, что хуже всего, недостаток сна был просто опасен.
Из воспоминаний Вернона Джаника: «День, казалось, длился неделю. Тебе приходилось идти целый день, и спать часть ночи. Ты был измотан. Ты был удивлен, что весь день ты таскался с рюкзаком по горам и немного ел. Потом, если в ячейке ты был вдвоем, то тебе приходилось два часа спать, а два часа быть в карауле. И так всю ночь. То есть, ты спал только полночи. Прямо с утра снова приходилось брать рюкзак и тащиться в джунгли. Каждую ночь одно и то же. Много раз каждый просто задремывал. С этим никак нельзя было справиться. Ты мог делать все, что угодно, но тебе приходилось с этим смириться. Через какое-то время дремота снова охватывала тебя. Ты устал. Я не знаю, как мы, билиат, делали это, кроме того, что мы были должны это делать!»
Четыре часа сна ночью были средней нормой для ветеранов боевых действий во Вьетнаме. Столько же спали и те, кто воевал во Второй Мировой. Общее чувство истощения было характерным состоянием для солдат во Вьетнаме, его не показывают в фильмах про войну, но оно прочно врезается в память любого пехотинца.
Пехотинец может каждый день пожертвовать своей жизнью, и её защита зависит от его рассудка и осторожности. Возможное присутствие противника диктует солдату необходимость оставаться бдительным и осторожным как можно дольше, но длительное нахождение в подобных условиях порождает состояния, в котором солдат оказывается практически нефункциональным.
Состояние крайнего истощения, характерное для солдат во Вьетнаме, лучше всего отражается в событиях, которые даже сами пехотинцы считают удивительными. Из воспоминаний Терри Топла: «Мы были на боевых в Дельте Меконга. Там, билиад, одни болота. Мы так устали, что устроились прямо в канаве. Так вот, лежим мы в ней, а тут стала прибывать вода. Богом клянусь, я проснулся, и вода доходила мне до шеи. Я лежал на земле, каска на затылке, и вода прибывает. Мы все лежали в воде.»
Тем не менее, солдаты постепенно привыкали к этим условиям. Через несколько месяцев, биологические часы Рона Флеша сами собой встали на режим «два часа спим, два часа бдим», что он стал просыпаться почти автоматически. Организм человека обладает удивительной адаптивностью.
Дни во Вьетнаме всегда казались бесконечно долгими, но каждый из них был разный. Вспоминает Том Шульц: «Ты не думал о том, как долго будет длиться этот день, потому, что ты всегда был чем-то занят. Наша рота поднималась в 6.30 утра, завтракала и собирала вещи. Все толпой начинали готовить себе кофе.» Но все действия были наполнены унылостью, и приготовление завтрака не было исключением.
Завтрак всегда представлял собой удивительную проблему. Был только один вариант завтрака среди дюжины видов пайков. Солдатский проницательный вкус ставил омлет с ветчиной гораздо выше, чем лимская фасоль с ветчиной – мерзость с таким запахом, что это блюдо заслужило прозвище «срань свиная». (Примечание переводчика: в оригинале “ham and motherfuckers”) Однако, Виллиам Харкен считал завтрак менее привлекательным, чем фасоль с ветчиной. Яйца в банке имели серо-зеленый цвет и были закручены в спиральки, что не делало их более аппетитными. Дональд Путнам говорит, что мог это есть, если только хорошенько полить соусом Табаско. Пол Герритс, санитар, не ел яйца, потому, что они напоминали ему мозги.
Приготовление завтрака было докучливым делом. Большинство солдат предпочитали легкий перекус. Ларри Гейтс обычно начинал своё утро с растворимого кофе или какао из пакета, входящего в сухой паек. Некоторые солдаты делали смесь из этих двух напитков, это называлось мокко. Если Гейтсу везло обнаружить в пайке бисквит, то он съедал его. Бисквит был ценностью в джунглях. Он становился настоящим деликатесом, когда к нему добавляли персики и сухие сливки.
В некоторых подразделениях в утреннюю рутину периодически вносили разнообразие, устраивая ритуал, называемый «дикая минута» (Примечание переводчика: в оригинале “mad minute”), во время которой каждый солдат вел огонь из своего оружия по сектору перед ночным оборонительным периметром роты. Целью этого необычного упражнения являлось предотвращение возможной атаки противника, но в ряде случаев, как считает Герри Баркер, это был расход боеприпасов, которые могли испортиться в тропическом климате. (Примечание переводчика: От себя добавлю, что, мне кажется, это была еще и проверка оружия. Если оружие заклинит во время “mad minute”, то его можно перебрать и почистить в безопасных условиях периметра перед выходом на патруль)
Такая демонстрация огневой мощи была впечатляющей. Это было хорошо для поддержания боевого духа солдат, это добавляло им уверенности, потому, что они жили с чувством, что за ними наблюдаю, или, даже враг уже не подобрался к периметру. «Дикие минуты» устраивались на рассвете или еще в утренних сумерках. Обычно они проходили без происшествий. В редких случаях стрельбой удавалось сбить с дерева снайперов или спровоцировать атаку. Чаще всего это сбивало только листву с деревьев.
В нескольких трагических случаях, однако, жертвами оказывались не листья, и не противник. Майкл Джексон с горечью вспоминает, как после одной их таких минут, когда «все прекратили огонь, кто услышал крик «Атака! Атака!». Настоящий крик души, крик, от которого кровь в жилах застыла. «Атака! Господи, Атака!». Капитан Северсен заорал: «Прекратить огонь! Спокойно! Я думаю, мы зацепили кого-то из наших!». В это утро у нас погибло два человека. Одному попали прямо в голову. Это произошло потому, что им никто не сказал, что сейчас будет “mad minute”.
После того, как оканчивался завтрак, сырые подстежки под пончо, которые служили постелями, запихивались в рюкзаки, где они никогда не просыхали, вместе с запасной одеждой, которая тоже была влажной и заплесневелой. Существовала процедура натягивания старых влажных носок, после попытки хотя бы немного просушить ноги. Опыт, который делал сухие носки роскошью в пехоте. Но во Вьетнаме, сухие носки становились сырыми через три секунды.
Груз, который солдату приходилось на себе тащить, зависел, как от его собственного выбора, так и от военных стандартов. В 1965 и 1966 годах снаряжение, как и тактика, были взяты из существующих запасов. Ничего не было специально изготовлено для Вьетнама и его уникальных условий. Но, на протяжении войны, снаряжение претерпело эволюционные изменения. В ранние годы, однако, как вспоминает Герри Баркер, снаряжение иногда становилось обузой:
«Старая форма становилась блестящей и ослепительно зеленой, после неоднократного накрахмаливания. В джунглях это совсем не служило камуфляжем. Это было неплохо в высокой зеленой траве. Но этот цвет надо было как-то приглушить. Мы по-прежнему носили ранец-трехдневник. Никогда потом, когда я служил в 1-й Кавалерийской Дивизии, я не видел, чтобы их использовали. Ботинки разваливались на нас. Особенно старые десантные Коркораны, в которых мы все прибыли во Вьетнам. До войны солдаты тратили много собственных денег на поддержание формы в должном состоянии, потому, что за это поощряли. Вот так можно было получить повышение. Ну типа «Вестового полковника». (Примечание переводчика: в оригинале “Colonel’s Orderly” – американский фильм 1914 года. По-видимому, тут проводиться аналогия с подтянутым героем фильма). В десантных частях, большая часть от 145 долларов рядового или 209 долларов сержанта, включая прыжковые, тратилось на форму. Но это была совершенно неподходящая для Нама одежда. Ботинки разваливались за 2-3 недели. Плотная форма разъедалась потом, и рвалась о кусты. Даже в сухое время года ты был весь мокрый. Во время дождей, ты был просто как в душе. Ты всегда был мокрый, а в пехотной роте еще и грязный.»

 Отправлено: 03.04.12 20:07. Заголовок: Humping the bush Час..

Humping the bush Часть 2


Количество снаряжения, которое приходилось таскать пехотинцу во Вьетнаме было, литературно выражаясь, ошеломляющим. Каждое подразделение на собственном опыте определяло, что им нужно, а что – нет. Из воспоминаний Вернона Джаника:
«Мы не были уверены, что будем таскать все, что нам приходилось. Мы думали, что мы много таскаем в Штатах, а там был только минимальный набор. Мы не могли поверить, что нам придется все это повесить на себя. Как я сказал, приходилось тащить около 43 килограмм: пончо, подстежка под пончо, 3-4 фляги, саперка, аптечка, магазины, дополнительные ножи и оружие. Ты мог брать все, что захочешь. Гранаты, дымовые гранаты. Нереальное количество патронов. Сначала я был гранатометчик, и мне приходилось носить М79. Самое меньшее, мне нужно было брать 35 выстрелов, а это занимало до фуя лишнего веса и места. Пайки. Нам выдавали пайки на пять – семь дней. По три приема пищи в день. Это 15 – 20 коробок за раз. У нас просто не было места, чтобы все это положить. Тогда мы оставляли то, что мы думали, мы съедим до ближайшей заброски, а остальное выбрасывали. Если у тебя кончалась еда, ну, тогда если у твоих товарищей что-то оставалось, то они делились с тобой. Если нет…. сидели до заброски без жратвы. С водой это были постоянные проблемы. Для одежды совсем не было места. У нас были запасные носки, но все остальное место было занято едой, водой и патронами. Парни брали с собой фотоаппараты и прочую такую же хрень, но мы пересекали так много рек и ручьев, что это все насквозь промокало. Были такие места, где воды было по шею. Рюкзаки были полны воды. Это могло испортить все, что угодно. Ничего нельзя было сохранить сухим.»
Но люди быстро мудрели. Ненужное снаряжение оставляли на базе. Когда Джон Меррелл прибыл в 4-ю Пехотную Дивизию, ему выдали кучу снаряжения, которое никогда не покидало склада. Меррелл вспоминает: «Каптер был прав. Большинство из этого нам было не нужно. Мне были нужны подстежка по пончо, рюкзак, фляги. Мне не хватало фляг. Сначала у меня было только две штуки. Подсумки. Да, я их использовал. И одежда, которая была на мне. И всё. Это было всё, что мне было нужно. Это было всё, что я понял, что мне нужно. Я не жалел об остальном, потому, что мне приходилось самому переть моё имущество, вот я и не хотел чего-то ещё.»
Прибыв в июне 1967 году в Да Нанг, Винс Олсен получил обычный набор морпеха: «Снарягу 782» (ранец, ремень, суспендеры, пончо, подсумки, фляги в чехлах, аптечку, лопатку в чехле, ремни для переноски и т.д.), противогаз, бронежилет, каску, палатку, колышки к палатке и т.д. Он оставил все это в ротной каптерке, кроме пончо, бронежилета, каски, фляг и лопатки. Облегченные ботинки для джунглей (джанглы) не входили в комплект обмундирования, выданного Олсену. Джанглы имели отверстия сбоку для вытекания воды, нейлоновый верх, металлическую пластинку в подошве, предохранявшую от острых шипов. Эта обувь была комфортабельнее при ношении, но её пока не выдавали морпехам. Хотя в тот же месяц, в своей рекламной кампании фирма Goodyear Chemicals Company напечатала в журналах, что «эти ботинки с особым составом подметки на 300 процентов лучше старой обуви для Вьетнама».
Если какое-то снаряжение не подходило для условий вьетнамского климата и рельефа, то остальное стандартное имущество также не годилось для особенностей противопартизанской войны. На протяжении войны солдаты забраковывали снаряжение, начиная с базук, и заканчивая полевыми телефонными коммутаторами и палатками. Свою мудрость они передавали тем, кто шел за ними.
Справедливости ради, надо отметить, что замена существующему снаряжению появилась вместе с первыми прибывающими во Вьетнам подразделениями. 1-я Кавалерийская Дивизия убывала из Форт Беннинга имея форму, майки, нижнее бельё и полотенца приглушенного цвета. Чехлы для фляг, из которых выдирали подкладку, становились подсумками для магазинов или гранат. Запасные носки набивались банками из пайков, и прикреплялись на ремень, или связывались парами и вешались на шею или ранец. В начале войны было несколько типов армейских ранцев, и каждый старался заполучить ранец с прорезиненным рукавом из-за большей вместительности. Позже, в 1967 году Квартирмейстерская служба начала выдавать солдатам новый рюкзак с внешней алюминиевой рамой, гораздо лучший, чем прежнее снаряжение. Ранцы морпехов никогда не улучшались, и не вызывали восторженных отзывов их обладателей. Джонни Кларк считал, что ранец Морской Пехоты был «конченным говном», это мнение привело к тому, что многие морпехи меняли свои ранцы на рюкзаки АСВ, сшитые из мягкого брезента. «Ранцы Морской Пехоты были маленькими и неудобными в ношении, - объясняет Том Магеданц – У АСВ были большие рюкзаки с широкими лямками, которые не впивались в плечи. Кроме того, снаружи было три кармана, в которые можно было удобно разложить вещи. В убийстве гука была одна хорошая штука: ты мог взять его рюкзак. Это работало намного лучше.»
Возможно, что одинаковую важность имел и тот факт, что новый владелец рюкзака был занят в джунглях серьезным делом. Щепетильные солдаты считали использование снятого с убитых снаряжения чем-то омерзительным, но большинство признавало пользу такой практики. Гамаки АСВ, ремни, оружие, и даже их маленькие пайки консервированной макрели в томатном соусе, все это никогда не оставлялось при обыске убитых.
Американская форма часто приходила в негодность в джунглях, поэтому, особенно на ранних этапах войны до появления одежды из устойчивой на раздирание ткани (рип-стоп), были нередки случаи использования брюк, снятых с убитых солдат АСВ. Но когда новое снаряжение прибывало, его в первую очередь обычно получали те, кому оно было нужно в последнюю очередь. Герри Баркер впервые увидел форму и ботинки для джунглей на сержанте по снабжению. Баркер вспоминает: «Он прибыл в поле в новой форме, а мы наша форма порвалась к ипеням собачьим, наши жопы торчали из лохмотьев, а ботинки были перевязаны телефонным кабелем.»
Если и был предметы, которые были в постоянном дефиците во время Войны во Вьетнаме, то это была одежда и обувь. Был постоянный недостаток «джанглов». Вспоминает Джон Нийли: «Пацаны возвращались из джунглей с гниющими ранами на ногах, и ты делал все возможное, чтобы сохранить ноги сухими. Но каждый раз, когда мы возвращались на базу, и пытались получить новую пару «джанглов», сделать это было невозможно.»
Том Магеданц точно также описывает дефицит обмундирования у морпехов: «Обуви всегда не хватало, и у многих из дыр в ботинках торчали пальцы. Но мы этим гордились, потому, что всегда говорили, что армейцам все достаётся легче, чем нам.»
Полевая форма тоже была в плачевном состоянии. В джунглях одежда постоянно была влажной, непрерывное хождение через заросли рвало её, сокращая срок службы прочного материала. Вспоминает Винс Олсон: «Форма практически полностью рвалась. Мы получали новую форму, а через 2 -3 недели она превращалась в драные лохмотья. Никого не волновало в чем ты ходишь в джунглях. По любому, новую форму тебе выдавали только при возвращении в тыл.» Брюки рвались обычно на коленках, около карманов или в промежности, последнее создавало необычную проблему. Так как большинство солдат не носили трусов, чтобы избежать «жопной гнили» - воспаления кожи между ягодицами и в промежности, (Примечание переводчика: в оригинале “crotch rot”) результатом драных брюк и отсутствия трусов, было голожопство, как метко заметил Том Магеданц.
Пилот вертолета Дэвид Хэнсен часто видел американские войска, которые неделями, а то и месяцами торчали в джунглях. Вот как он описывает одно такое подразделение, которое он увидел, когда выполнял задачу по снабжению: «Мы должны были доставить пайки парням, которые стояли в сильно холмистой местности. Было довольно прохладно. Зависли на деревьями и стали медленно снижаться. Они спустились с холма в ущелье, где тек ручей. Висим над землей и выкидываем в сетках вниз продовольствие. Я смотрю на этих парней. У некоторых на брюках нет штанин. Они были все оборваны. Рукава разодраны или оторваны, а на улице, не май месяц – градусов десять и идет дождь. Я бы на год свалился с воспалением легких, а они там так жили. Я очень уважаю их за то, что они терпели все это дерьмо!»
Кроме обуви и одежды, некоторые другие предметы американского снаряжения оставались в дефиците во Вьетнаме. На ранних этапах войны очень редко встречались бандольеры для патронов. Герри Баркер вспоминает, что солдаты очень их ценили. Позднее проблема была решена, когда боеприпасы к М16 стали поставляться уже упакованными в бандольеры из ткани, в каждой по семь отсеков под магазины. Фляги тоже были предметом роскоши. В целом, всё полезное снаряжение было в дефиците, и новое снаряжение в первую очередь появлялось в тыловых районах. И только потом, эти вещи, например, более практичная двухквартовая фляга, появлялись в поле.
Ценные вещи, типа фляг, передавались друзьям, когда старики уходили на дембель, или, если человек получал ранение и был эвакуирован с поля боя. Джон Меррелл к концу своего срока собрал шесть фляг. Он рассказывает: «Нам сначала выдавали одноквартовые фляги, а получить двухквартовую было большой удачей. Когда народ попадал в тыл, они пытались выпросить одну такую у сержанта по снабжению. В конце концов они попадали к нам. Никто никогда не приходил к нам и говорил: эй, все, идите сюда и берите по одной.»
Солдатам приходилось выбирать между тем, что они чувствовали, что им нужно взять с собой, и тем, что они могли достать. Передовые дозорные, такие как Джерри Джонсон, обычно много не несли. Джонсон нес минную сумку с 20 магазинами для М16, и разгрузочную систему, состоящую из широких суспендеров, прикрепленных к пистолетному ремню. Он обменял две своих одноквартовых фляги на резиновые фляги большего объема. Прокладывать путь было тяжелым делом, и много воды было далеко не лишним. Сзади на разгрузке висела противопехотная мина Клеймора, вокруг груди он обмотал подстежку для пончо, которую использовал для сна. На шее у него висело полотенце, в которое он ночью заворачивал сумку с магазинами, и она становилась подушкой. Еда, и его М16 завершали его боевую экипировку. (Примечание переводчика: Джонсон служил в 2/28 1st Infantry Division с ноября-68 по ноябрь-69. Из предыдущего абзаца не могу понять: 1) куда он крепил резиновые фляги? 2) Зачем пойнтмену мина Клеймора? 3) Если на вьетнамской жаре обмотать грудь синтетической подстежкой под пончо, то вообще от жары акуеешь 4) Куда он клал еду? Как минимум 10 банок. 5) Как можно было без пончо? Если у него не было лайтвейта или хотя бы трехдневника, то он это все должен был повесить на себя. Очень странный вид для пойнтмена.)
Вот как описывает свой груз Том Шульц, стрелок из 1-й Кавалерийской Дивизии: «На себе форма, ботинки, одна пара носок, вторая пара носок в рюкзаке. Каска, ремень, на котором висели фляги с водой. У нас были обычные фляги и двухквартовые пузыри, чтобы взять больше воды. Я нес рюкзак с пайками. Пончо и подстежка. Складная лопатка. Гранаты. У тебя в рюкзаке могло быть 3-5 фунтов (1-2 кг) взрывчатки С-4. Маленький мешочек с твоими личными вещами: карандаши и бумага в пластиковом пакете, репеллент, оружейное масло. Патроны. Мы никогда не носили противогазы или мачете, и мы ходили относительно налегке.»
Подразделения, такие как 2-й Батальон 28-го Пехотного Полка 1-й Пехотной Дивизии, в котором служил Джерри Джонсон, часто выходили на короткие патрули с удаленных баз огневой поддержки. Эти патрули продолжались несколько дней и требовали меньше снаряжения. Другие маневровые части, как у Тома Шульца, могли действовать в любом месте от недели до девяноста дней в джунглях без возвращения на базу. Эти подразделения снабжались вертолетами прямо в поле каждые 3-4 дня, если вертушкам снабжения удавалось найти место посадки.
Взводное имущество делилось между солдатами, и им приходилось нести выстрелы к миномету, пулеметные ленты, мины Клеймора и приборы ночного видения. Им также приходилось таскать на своем горбу множество личного снаряжения, которое отражало индивидуальность его владельца. Металлические патронные ящики были удобным хранилищем личных вещей. Несмотря на то, что ящики были тяжелыми, они не пропускали воду, и, их можно было положить на дно рюкзака, они образовывали плоскую поверхность, и рюкзак мог сам стоять. Пол Герритс в таком ящике носил фотоаппарат Кодак, блокнот, зажигалку Zippo и охотничий нож. Там же он носил револьвер 0.38 калибра, купленный у вертолетчика. Новички часто брали с собой фотоаппараты, а вот ветераны редко вешали этот груз на себя. Они уже видели достаточно, чтобы это запомнить, и фотоаппарат часто портился в сыром климате. Ларри Гейтс носил расческу и немного французской горчицы. Том Шульц вспоминает, что некоторые в его взводе носили с собой картинки настоящей еды: стеков и гамбургеров. У Леонарда Датчера с собой были оружейное масло и сувенирные открытки с видом гигантских початков кукурузы, размером с ствол дерева, распиленных ручной бензопилой. На них было написано: «Выращено Леном Датчером из Мелроуза, штат Висконсин». Он раздавал открытки друзьям или писал на них письма и отправлял домой.
Джеф Юшта имел при себе пустой бумажник. В пластиковых Zip-Loc пакетах у него лежал роман Джеймса Мичинера. Стив Фредерик читал стихи Роберта Сервиса во время привалов и ожидания вертолета. Все носили письма, если они их получали, и скрывали своё разочарование, если им никто не писал.
Полотенца были важным элементом личного полевого снаряжения. Их носили на шее, чтобы утирать пот, даже, несмотря на то, что они всегда были влажными. У Лайна Андерсона было два полотенца. Одно он носил на шее, а вторым обмотал свой пулемет, чтобы его было удобнее носить на плече. Дуайт Рейланд подкладывал края полотенца под лямки рюкзака, чтобы они не впивались в плечи.
Поклажа радиста была, вероятно, самой тяжелой из всех. В дополнение к своему снаряжению и оружию, ему приходилось тащить рацию и принадлежности к ней. Дэн Крейбель поеживается от воспоминаний: «Рация с трубкой и батареей весила чуть больше девяти килограмм. Она обычно крепилась к твердой раме, которую мы и носили. Потом мне нужна была постель. Я носил только девять магазинов. Я должен был тащить это и винтовку. Потом, как радист я должен был иметь дымовые гранаты для обозначения нашего местоположения вертушкам и все такое. Ну и мне приходилось брать с собой 8, 9, а то и дюжину гранат. Это зависело от того, насколько мы выходим в поле. Мне нужны были сигнальные и осветительные ракеты. Они были в длинных трубках. Нужно было снять крышку, вставить в противоположный конец и он работал как маленький детонатор. Им нужно было стукнуть об землю, и он выстреливал осветительную ракету на парашюте или букет звезд для освещения позиции ночью. Я обычно брал около десяти штук ракет. Ну это, конечно, добавляло веса. Я должен был сложить это все в один рюкзак, и это оказывалось огромным грузов, который надо было тащить на своей спине. Мне говорили, Крейбель, как ты все это тащищь? Ты же себе на фуй спину сломаешь. Но когда я находил нижний сук дерева или большой валун, я опирался на него и переносил весь мой груз на этот валун. Как мне было хорошо. Мне не нужно было снимать шесть миллионов вещей, чтобы отдохнуть.»
Крейбель помнил, что народ из его подразделения в любом случае тащил от 14 до 21 магазина для своих М16. Некоторые брали 40 магазинов.
Терри Шепардсон был одним из тех, кто брал с собой столько боеприпасов, сколько мог унести. «Нам говорили брать по 10 магазинов для наших М16. Я брал 20. Ни за каким фуем я не хотел остаться без патронов. Мне приходилось тяжело, ведь я был пехтурой, и после дневного перехода валился с ног, но зато у меня никогда не кончались патроны. Очевидно и то, что я мог поделиться патронами. Но у меня не было случая, чтобы я с кем-то схватился в рукопашной. Никогда! Я хотел всегда иметь запас патронов. У меня был страх: бежит на меня гук со штыком наперевес, и наматывает на него мои кишки, потому, что у меня нет патронов. Я не хотел этого.»
Где и как носить снаряжение было вопросом выбора или рациональности. В 1965и 1966 годах, когда еще были сержанты старой закалки, снаряжение носилось по уставу. Когда Герри Баркер служил в 1-й Кавалерии, они никогда не носили пулеметные ленты в перекрест на груди, как Панчо Вилья.
«Это было запрещено. Хотя я видел кучу фото солдат в журнале Life, с перекрещенными на груди лентами, у нас этого никогда не было. Это портило патроны. И как ты себе думаешь можно допустить, чтобы парень шел по лесу с блестящими и звенящими лентами? Он шумит, а это смертельно.
Гранаты были опасным вооружением, которое солдаты носили снаружи на своей обвеске. Морпех Джефф Юшта обнаружил, что гранаты трудно прикреплять к разгрузке, но так же сложно «носить там, откуда их будет трудно достать, когда они понадобятся. Большинство пехотинцев носили гранаты в карманах или в минных сумках. Майкл Джексон больше всего боялся гранат, потому, что «мы носили их спереди на обвеске, чтобы их можно было быстро достать. Но мы продирались сквозь заросли, и если ветка выдергивала предохранитель, это был физдец! Мы загибали усики предохранительной чеки, но я все равно всегда по этому поводу переживал.»
Уважение к ручным гранатам активно культивировалось. Вернон Джаник видел, как его приятель погиб в районе Центрального Нагорья, когда у него каким-то образом оторвалась предохранительная чека с прикрепленной к его обвеске гранате, и та взорвалась. Леонард Дачер стал свидетелем подобного, не менее катастрофического случая в базовом лагере своего подразделения. Около Чу Лай. Вот, что он записал в свой первый месяц во Вьетнаме: «У нас в роте произошел еще один неприятный случай. Это случилось в очереди на раздачу еды. Все стояли в очереди за едой, когда кто-то случайно выдернул чеку из гранаты. Она ранила 26 человек и двое погибли. Я стоял в шести метрах от взрыва, и мне сильно повезло. В этот раз Бог меня уберег.»
Одной из наиболее полезных и приспособляемых предметов снаряжения была каска. Созданная для защиты головы солдата от осколков, она также служила стиральным тазом, горшком для приготовления пищи, сиденьем, или защитой задницы при полете на вертолетах. Сержант Стив Фредерик использовал свою каску в качестве плитки для приготовления пищи во время холодного проливного дождя в Центральном Нагорье. Стив со своим товарищем укрылись под двумя пончо, подожгли немного взрывчатки С-4 и накрыли это каской. «Плита» работала отлично.
Тканевый камуфляжный чехол на каску не давал ей отсвечивать в темноте, и обеспечивал маскировку в растительности в дневное время. Чехол служил также носимым рекламным щитом, на котором каждый мог выразить свои религиозные, политические убеждения или душевные порывы.

 Отправлено: 03.04.12 20:08. Заголовок: Humping the bush Час..

Humping the bush Часть 3

Антивоенные лозунги появились на чехлах к концу войны: “Re up? – Throw up!”(Примечание переводчика: по смыслу это лучше всего перевести как «остаться на сверхсрок? – фуй маме вашей!». Re up – на военном сленге означает оставаться на дополнительную (сверхсрочную) службу. Throw up – блевать.) или F.T.A. (Fuck The Army). Символы антивоенного движения (пацифики) были буквально повсеместно. В основном на чехлах писали названия родных штатов, имена жен и подруг. Некоторые солдаты, как, например Джим Стентон, считали, что пиковый туз является дурным знаком для вьетнамцев, поэтому они рисовали его на чехлах, или просто засовывали эту игральную карту за плотную резиновую ленту, которая прижимала чехол к шлему. Некоторые писали на чехлах «Бог – мой проводник!» (God is my Pointman) или выражали желание, чтобы сам президент Джонсон послужил в этой должности. На фотографиях солдат, сделанных во Вьетнаме, на их касках можно было прочитать: “Home is where you dig it” (Дом, там где твой окоп), “God Bless Du Pont Chemicals, Defoliant and Napalm” (Боже, храни компанию Дю Пон, дефолианты и напалм), “Just You and Me Lord” (Боже, только я и ты), “If you can read this you’re too close” (Если ты смог это прочесть – ты подошел слишком близко ко мне), Don’t shoot, I’m Short” (Не стреляй, дембель скоро). Многие вели свои дембельские календари, которые выцарапывали на подшлемниках своих касок.
Каски представляли собой удобные хранилища для множества вещей. Скоропортящиеся и драгоценные предметы (сигареты, спички, фотографии, письма) укладывали за ремни подшлемника. Это было единственным местом, где эти предметы оставались сухими, и их можно было быстро достать. Под резиновую ленту на каске засовывались те предметы, которые солдат мог бы быстро достать в случае необходимости, как перевязочный пакет или оружейное масло, или которые использовались на постоянной основе: репеллент или пластиковая ложка из пайка. Стив Фредерик даже видел человека, который носил детонаторы за резинкой каски. Каски могли рассказать многое о своих владельцах.
Иногда солдаты носили каски, а иногда нет. Те солдаты, у кого на дембельском календаре были зачеркнуты почти все цифры, почти всегда носили каски. Но каски были тяжелыми, и в условиях жаркого тропического солнца, голова владельца находилась как бы в доменной печи. Однако, каска давала защиту своему хозяину, поэтому решение носить или не носить каску давалось нелегко.
Сшитые из ткани панамы (“boonie hat”, “bush covers”) были гораздо комфортнее, но они не могли защитить от пули из АК-47, в то время как от каски пуля могла отскочить.
Пол Герритс ненавидел носить каску. И вся его рота тоже. Но новый ротный потребовал обязательного ношения касок. «Мы полетели на высадку. Это была наша первая высадка с тех пор, как его назначили к нам ротным. Мы борзанули и выкинули из вертушек эти долбанные каски, пока летели к зоне высадки. Так он заставил нас ждать в зоне высадки, пока не прилетит вертолет с этими железными горшками. В следующий раз, если капитан замечал кого-то без каски, то этому парню светила Статья 15 прямо на месте. (Примечание переводчика: Статья 15 – Статья Единого Кодекса Военной Юстиции (UCMJ) в соответствии с которой к провинившемуся применяется внесудебное наказание (без привлечения к военно-полевому суду). Статья позволяет командиру наложить взыскание на подчиненного непосредственно на месте. Возможные виды наказаний: арест, лишение увольнения, наряд на работы, выполнение дополнительных обязанностей, понижение в звании, понижение денежного довольствия. http://en.wikipedia.org/wiki/Non-judicial_punishment). Мы ненавидели этого гандона за это, но потом, когда настала жопа, мы поняли, что он был лучшим из командиров.»
Солдаты аккуратно надевали своё снаряжение. Сначала одевалась разгрузка, потом бандольеры или патронные ленты, и минные сумки. Поверх этого надевался рюкзак, чтобы в случае необходимости его можно было быстро сбросить. Финальным этапом сборов перед тем, как отправиться с рюкзаком в джунгли, было одевание каски или панамы. После того, как пехотинец надевал на себя рюкзак, что обычно делалось при помощи товарища, головной убор венчал эту кучу плоти, одетую в армейскую или морпеховскую форму, груз максимально удобно распределялся, и вот тяжело нагруженный пехотинец превращался в «гранта» (Примечание переводчика: грант (grunt) – у этого слова множество значений, но, вероятно, его стали применять для обозначения пехотинца, вкладывая в это слово смысл ворчать, хрюкать, существо низкого происхождения и т.д. Сленговым антонимом grunt является poggie ( от аббревиатуры POG – Personnel Other than Grunt – Остальные, кроме грантов. Впервые грант появилось в прессе в 1969 году). Многие солдаты верили, что это прозвище им дали по аналогии с маленькой хрюшкой, эфмеизм 60-х годов, красноречиво отражавший их статус и изнуряющую нагрузку. Произнесение слова грант было моментом гордости, приземлено и неприкрыто описывающий жизнь, которой жили солдаты. Таскание груза на своем горбу также означало согласие или покорность провести следующий день в шкуре пехотинца. Том Магеданц не помнил, сколько точно весил его рюкзак, но, он говорит: «он был достаточно тяжелым. Чтобы одеть рюкзак, сначала нужно было его поднять, продеть руку в лямку, сделать что-то типа рывка, чтобы лямка оделась на плечо. Потом тоже самое нужно было проделать с другой лямкой.»
Таким же важным, как сбор снаряжения и проверка оружия перед боевыми являлась внутренняя психологическая подготовка. Это было действие, которое Рик Аткинсон описывает как «что-то похожее на то, как профессиональный спортсмен надевает в раздевалке на лицо рабочую мину. Различные эмоции от самонадеянности до примитивного страха, укладывались в душе, так же аккуратно, как обоймы в рюкзаке, и были готовы к выходу. Все, что не имело прямого отношения к предстоящему полету, отваливалось в небольшую кучку непозволительных роскошеств.»
Тим О’Брайен замечает, что среди прочего солдат несет «ментальный багаж человека, который может умереть. Наиболее обременительным среди эмоциональных нагрузок является груз с трудом сдерживаемого страха, инстинктивного желания убежать, замереть или спрятаться.» О’Брайен добавляет, что «это был тот груз, от которого никогда нельзя было избавиться.»
Итак, солдат укладывал в рюкзак свои эмоции, репутацию, страхи и желания, и колонна грантов выстраивалась позади головного дозорного.
Военные операции, даже патрулирование местности, получали различные кодовые наименования, от аббревиатур до величественных. Но для войск, все это было таскание рюкзака по джунглям. Таскать рюкзак по джунглям на своей спине могло быть нетрудным, если день был прохладным, путь коротким, или удавалось убить несколько солдат противника. Но это занятие могло быть трудным, если патруль был продолжительным, стояла жара или лил проливной дождь, или во время патруля погибали американцы. Во Вьетнаме, пройти тысячу метров, прорубаясь мачете сквозь джунгли, считалось большим успехом. После того, как солдатам целый день приходилось продираться через заросли слоновьей травы, или карабкаться по склонам, передавая минометные стволы и пулеметы из рук в руки, они едва могли передвигать ноги. Если в этих маршах и был какой-то смысл, то о нем знали лишь немногие, большинству цели боевых задач были неизвестны.
Патрулирование обычно было самым легким, если начиналось с утра. Солнце еще не достигало зенита, движение обычно начиналось под гору, подразделение покидало предыдущий ночной оборонительный периметр. Если утром прибывал вертолет с пополнением запасов, то, несмотря на утяжелившиеся рюкзаки, боевой дух становился выше. Пища и почта, часто прибывавшие с вертолетами, означали письма и вкусные вещи из дома.
Подразделение покидало ночную позицию, и выдвигалось на патрулирование в соответствии с полученными из штаба указаниями. На картах, которые были у командиров и корректировщиков артиллерийского огня, местность была поделена на квадраты размером километр на километр. Эти квадраты подразделению предстояло обследовать. Карты южной части страны изобиловали знаками рисовых полей или джунглей. На севере, квадраты карты были полны коричневых изогнутых линий, обозначавших каменистые, поросшие джунглями горы. Слово «уничтожено» стояло в скобках около условных обозначений деревень.
Колонны войск извивались по маршрутам своего движение, подобно огромным человеческим пружинам (Примечание переводчика: в оригинале Slinkies - Слинки (Slinky) Пружинка - один из самых известных и горячо любимых игрушечных брендов в США, настоящая американская классика. Появившись сразу после завершения Второй Мировой Войны в 1945г., эти игрушки быстро завоевали сердца миллионов людей. Совсем недавно не иметь такую игрушку было просто не прилично - их носили как браслеты, делали гирлянды, запутывали и распутывали, но самое интересное было все же заставить пружинку "ходить" по ступенькам лестницы. По сей день, пружинки Слинки производятся только в США, на том самом заводе, где была выпущена первая Слинки в 1945г.). Так же как эта игрушечная пружина, колонна растягивалась, когда преодолевала крутой подъем в горы, или сжималась, когда солдаты переходили реку или ручей. После того, как прочесывание сектора было выполнено, подразделение направлялось в сторону ближайшей возвышенности, где на свой собственный вкус оборудовало ночной оборонительный периметр.
Дуайт Рейланд вспоминал эти марши как настоящую каторжную работу: «Мы вставали утром, строились, и выходила на патруль нашего сектора. Мы шли около часа, покрываясь потом, потом садились отдохнуть. Это мог быть перерыв на ланч, и отправку нескольких разведгрупп, которые должны были посмотреть, нет ли в округе признаков присутствия противника. Потом они возвращались, и нам снова надо были идти. В большинство дней ничего больше не происходило.»
Каждый день процесс повторялся от одной ночевки до другой. Рюкзак, климат и местность испытывали физические способности человека.
Вспоминает Том Магеданц: «Через некоторое время, плечи немели, от врезавшихся в них лямок рюкзака. Но ты должен был быть на стреме. Ты должен был быть готов встретить врага. Нам часто приходилось ходить в новые места, которые еще не были нанесены на карты. Каждые полчаса или около того, нам объявляли пятиминутку (Примечание переводчика: в оригинале “take five”), можно было присесть, отдохнуть и выкурить сигаретку, потом снова подъем и шагай вперед.»
Из письма Стива Фредерика, после того, как он побывал в джунглях: «Мы так заняты, что это даже удивительно. Все, что мы делаем, это ходим весь день и половину ночи.»
Было огромное количество коротких остановок, но Герри Баркеру оно казалось минимальным: «У нас было огромное количество остановок, но мы никогда не получали настоящего отдыха. Колонна останавливалась, и каждый присаживался. Ну вот, представь человека с сорокакилограммовым рюкзаком, которому надо приседать и вставать каждые четверть мили: это до хера отнимает сил.»
После каждого отдыха, движение продолжалось. Том Шульц с грустью вспоминает эти упражнения: «Один взвод уходит на фланговую разведку, другие взводы в это время отдыхают. Этот взвод возвращается, и вся рота снова начинает движение. Обычно в самый длинный день мы проходили самое большое пятнадцать километров. Это был большой день, потому, что нам приходилось идти через заросли, кусты и прочую хрень, где мог прятаться противник. Это не было прогулкой по тропинке, нужно было быть на стреме.»
Герри Баркер, служивший в той дивизии, только двумя годами раньше, продолжает эту историю подобными воспоминаниями: «Идем, идем…. Потом «бляаа, похоже, тут может быть засада». Отправляем несколько человек во фланговый обход. Они продираются через кусты с 40 килограммами на спине. Там были очень крутые горы. Это было во 2-м Корпусе. Так было везде, куда мы попадали. Лезем в гору, передаем из рук в руки пулеметы, передаем эти долбанные 90мм безоткатки. Потом вниз, и снова передаем друг другу оружие. Подходим к ручью:
- Ипическая сила! Ручей!
- Глубокий?
- Хер его знает! Надо кого-то послать проверить. Если он увидит, что глубоко – перебросим веревку.
Перешли ручей. Рассыпались веером по обоим берегам и наполняем все фляги. Медик говорит, что вода грязная.
- Не пей это дерьмо.
- Слышь, сынок, ты можешь придумать что-то получше? Ты знаешь другое место, где мы можем взять воду?
- Хер с вами. Хоть таблетки во фляги положите.
- Давай две. Медик говорит, что это фуевая вода.
Снова встали и пошли вперед.»
Первый выход с рюкзаком был для каждого солдата отрезвляющим опытом. Солдаты начинали осознавать каким страшным может быть физическое напряжение. Как и большинство новичков, Джерри Джонсон был уверен, что не сможет выдержать целый год того, что он испытал в первый день в джунглях. Но страдания это относительная вещь, и первый боевой выход был самым трудным. Джон Меррелл понял, что к новичкам особого сострадания не испытывают. Он также понял, что колонна не будет его дожидаться. « Я поднимался в гору. Взбираться приходилось с помощью рук, и они оставили меня позади. Я прополз три четверти пути вверх, и я сказал «билиад, подождите минуту». Я думал у меня хорошая физподготовка, но я понял, насколько я был физически не подготовлен. И я никогда потом не оставался позади, потому, что никто не останавливался.»
Даже самые крутые ветераны считали такие марши синонимом агонии. Безразлично, где дислоцировалась часть: в скалистых горах Центрального Нагорья, в болотах дельты Меконга, в джунглях, на рисовых полях, в прибрежной полосе, или около ДМЗ. Каждое место обладало таким качеством, которое делало патрулирование отвратительным опытом. Вернон Джаник побывал в разных районах Вьетнама, но он ненавидел рисовые поля больше всего. «Все время ты мокрый насквозь. Идешь по ним и проваливаешься туда со всем своим барахлом. – вспоминает Джаник с чувством настоящего раздражения – иногда проваливались по грудь, а слой грязи внизу был таким толстым, что ты вязнешь в нем. Потом пытаешься вразвалку оттуда выбраться. Не было места куда можно было бы упасть. Некоторые поля были мелководнее, чем другие. Единственное укрытие давали канавы. Они были похожи на пешеходные дорожки. Но нас учили не ходить по тропам или по тем местам, где кто-то когда-то ходил. Если по нам открывали огонь, нужно было бежать к ближайшей канаве. Если ты сумел добежать до неё быстро – тебе повезло. Нет – падай там, где стоишь.»
Джон Нийли был на патрулях в джунглях и на рисовых полях, но для него ничего не было хуже, чем болота Дельты.
«Одним из самых наших трудных патрулей, было когда нас посадили в лодки и отвезли вниз по течению реки Сайгон в Долину Камыша. Везде были трясины и болота, и там должен был быть Вьетконг. Они весили мало, передвигались налегке, им не надо было таскать столько снаряжения. Вот они и могли маневрировать вокруг этих болот достаточно легко. А наш средний солдат, после того, как укладывал в рюкзак все продовольствие и боеприпасы, надевал на себя снаряжение, оружие и каску, весил около 80 -100 килограмм. Он не мог быстро передвигаться. Мы часто тонули в этой долбанной грязи.»
Патрулирование открытых мест в джунглях, поросших 2 – 4 метровой слоновьей травой было тоже очень неприятным делом. Слоновья трава была невероятно плотной, и ей острые края оставляли порезы на руках и ладонях солдат. Джерри Джонсон сравнивает прокладывание тропы в слоновьей траве с «лезть на стену по матрасу». Это вытягивало из солдата все силы. Кроме того, слоновья трава была идеальным местом для засады. Джонсон вспоминает, что «ты не знал, что тебя ждет с другой стороны. Ты не мог смотреть ни поверх, ни сквозь эту траву. Ты мог только ломиться через неё вперед.» Солдаты часто сменяли друг друга, когда прокладывали тропу через слоновью траву. В густой траве было мало воздуха, поэтому все страдали от жары и удушья.

 Отправлено: 03.04.12 20:09. Заголовок: Humping the bush Час..

Humping the bush Часть 4

Травянистые болота, рисовые поля и бамбуковые заросли предоставляли убежище пиявкам. Солдаты ненавидели эти отвратительные создания. Пиявки обычно ассоциируются с ручьями и стоялой водой, но во Вьетнаме они встречались в высокой траве и зарослях бамбука. Нападения этих существ было невозможно избежать. Они сами присасывались к людям, когда те проходили через растительность. У солдат остались неприятные воспоминания о пиявках, кишащих в грязи или сползающих с листвы. Пиявки были толщиной с карандашный грифель или соломинку от веника. При каждой возможности, солдаты, действовавшие в богатом пиявками районе, осматривали сами себя и друг друга.
Отношение Дуайта Рейланда к пиявкам отражает чувства большинства солдат, пострадавших от этих паразитов: «Я думаю, что если бы вы спросили, что больше всего ненавидели во Вьетнаме, то это были бы пиявки. Ты просыпаешься, а у тебя они на груди, подмышкой или в промежности. Это были коварные, злобные, грязные твари, которые ползали по тебе. Нельзя было заходить в воду, нельзя было ходить по мокрым низинам, болотам, слоновьей траве. Там было легче всего их словить. Нам нужно было пройти по низине между двумя грядами, когда ко мне в первый раз присосалась пиявка. Это было открытое место, и мы не могли останавливаться. Еще полмили мы трясли жопами, пока на прошли низину, и не укрылись в джунглях. Так как мы продирались сквозь заросли, наши брюки выскочили из ботинок. Пиявки всегда залезали в штанину, но не могли подняться выше колена, потому, что мы все носили повязку от пиявок – резинку, которую крепили ниже колена. Я видел пиявок на водорослях и на прочей растительности, и знал, что они присосались ко мне. Когда мы наконец прошли низину и встали на привал, я задрал штанины, и увидел пятнадцать или семнадцать пиявок на моих икрах. Это было отвратительное зрелище. Господи Боже! Они наливались кровью и становились толщиной, ну типа, с здоровую сигару. Я просто ненавидел их.»
Вилли Вилльямс никогда не видел пиявок прежде, чем попал на свою первую операцию в район болот. Он вернулся «буквально покрытый ими.» Стив Фредерик вспоминает, как однажды шел с пятью пиявками на голове и шее. Чтобы ухудшить ситуацию, солдат редко ощущал пиявку, пока она не наливалась кровью жертвы и была готова отвалиться.
К счастью, солдатская природная брезгливость побуждала проводить бесконечные «досмотр пиявок», и существовал широкий ассортимент проверенных способов по избавлению от пиявок. Майкл Джексон сжигал их спичкой или сигаретой. Эту процедуру приходилось делать так часто, что пулеметчик Роберт Сандерс вынужден был заметить, что «я извел на пиявок больше сигарет, чем выкурил сам.» Сжигание пиявок было не единственным способом избавиться от них. Армейский репеллент от насекомых отлично растворял их мягкие тела. После небольшой дозы репеллента пиявки отваливались и корчились в судорогах на земле. Если солдат был мстительный или жаждущий развлечений, он мог, как это делал иногда Стивен Фредерик, собрать отвалившихся пиявок в пустую жестянку из-под пайка, бросить туда спичку и «поприкалываться, глядя, как они горят.» Но что солдаты не хотели делать, так это просто хватать пиявок и отрывать от тела. Чистюли использовали метод сжигания. Они были против использования репеллента, так как считали, что это оставляет на коже нарывы. Некоторые солдаты для снятия пиявок использовали соль из пайков, другие протыкали пиявку палочкой или спичкой и наматывали пиявку на них. Изобретательность всегда была спутником солдатской жизни.
Пиявки обладали особенным влечением к наиболее интимным частям тела. Чарльз Гэдд вспоминает, как один солдат снял одну с конца своего пениса. Санитару Полу Герритсу пиявка присосалась к мошонке. Она пролезла через дырку в промежности его брюк, пока Герритс оказывал помощь укушенному змеёй солдату. Историк Бернард Фолл разговаривал с молодым морпеховским артиллерийским офицером, который рассказал, что одного из морпехов эвакуировали с патруля потому, что пиявка пролезла через пенис в мочевой пузырь. Ричард МакЛеод, стрелок из разведроты 1-й Кавалерийской Дивизии, тоже упоминал о том, как вызывали медицинский вертолет, чтобы спасти парня с пиявкой внутри пениса. МакЛеод жалуется, что «это звучит невероятно, но это факт. Потом у нас был еще один такой случай. Но парню не стали вызывать медэвак. Через несколько дней у него началось внутреннее кровотечение, и наконец, его увезли. Со страху мы просто все ипанулись на пиявках. Некоторые начали заклеивать изолентой дырки на своих пиписьках.
Подобно большинству вещей во Вьетнаме, пиявки требовали психологической адаптации, и снова демонстрировали, как мелкие вещи могут сделать жизнь еще более несчастной, чем она могла бы быть.
К полудню дополнительным врагом становилась жара, понижая силы каждого солдата также быстро, как и заряд из аккумуляторов полевых раций. Фил Ягер отмечал, что около ДМЗ в сухой сезон жара была непереносимой.
«Сезон дождей начинался в конце сентября и длился до Рождества. Потом ненадолго становилось сухо. Потом снова лил дождь с февраля по май. Потом опять сухое время с мая по сентябрь. Вот это было самое жаркое время. В поле, в броннике, с 30 -34 килограммами снаряжения, надо было продираться сквозь заросли, а вокруг одна жара. Под кронами деревьев воздух вообще стоял. И даже когда ты привыкал к жаре, были времена, когда ты не мог сделать шаг.»
Том Магеданц отразил суть патрулирования во время этих жарких маршей в своих воспоминаниях, которые он коротко записал, вскоре после возвращения домой:
«Стояла такая жара, что мы могли выжимать наши майки каждые пять минут. Пот тек ручьем и жара обжигала каждую часть наших тел. Обычно на небе не было облаков, но если одно и закрывало солнце, мы тут же чувствовали значительную разницу. Любой ветерок приносил облегчение. Мы следили за облаками и подбадривали их, чтобы они закрыли солнце. Используя все жесты, которые мы только могли выдумать, мы просили: «Облако, ну иди сюда. Давай, тащи свою собачью сраку под солнце. Зачем еще мы тут прыгаем как долбанутые?» или «Будда, ссыкливый говнюк! Давай дождь! Если ты не устроишь дождь и не охладишь нас, мы выдернем все волосы из твоей косоглазой жопы!»
Новички страдали больше других. Это они обычно падали от тепловых ударов. Предусмотрительные старики, такие как Герри Баркер, говорили командирам отделения, их помощникам, и командирам огневых групп: «Смотрите за этими детьми! Если увидели, что кто-то словил тепловой удар – скажите мне. Положите его на землю, охладите его, дайте ему воды. Ему надо только соли и воды, чтобы оклематься. Это просто реакция на жару. Старайтесь увидеть когда это может случиться. Смотрите за цветом лица своих людей. Но они обычно очень грязные. Половина из них черные. Это не всегда можно заметить. Мы не эвакуируем тех, кто получил тепловой удар. Мы остановимся, приведем их в чувство, перераспределим их груз, и поставим их на ноги.»
На севере, где в основном дислоцировалась Морская Пехота, потери от тепловых ударов и перегревов были очень высокими. Джефф Юшта вспоминает операцию на острове Го Ной, во время которой из его подразделения 20% эвакуированных на медицинских вертолетах, были пострадавшие от тепловых ударов.
«Почти всегда это были новички. Они не умели избавляться от ненужного груза, который мешал им эффективно сражаться. Они не научились правильно пить воду. Всю жизнь я весил около 62 килограммов. Когда я оттуда вернулся, я весил 55. 7 килограмм были для меня ощутимой потерей. Потеря веса изменила мой организм. Я редко срал, потому, что слишком мало доходило до моего кишечника. Мне не надо было часто ссать, потому, что я очень быстро терял жидкость из организма.»
Когда журналист Чарльз Андерсон сопровождал на патруле группу из 3-го полка Морской Пехоты в 1969 году, за три дня из 140 человек личного состава стрелковой роты 65 человек получили тепловой удар, а 23 из них были эвакуированы.
«Один день они занимались тем, чтобы облегчить груз каждого человека. Это действие было призвано поддержать и поднять упавший боевой дух. Возможность избавиться от чего-нибудь давала им возможность почувствовать себя лучше, и делала трудности завтрашнего дня более переносимыми.»
Андерсон видел, как морпехи осматривали своё снаряжение в поисках того, что можно было бы выбросить. Он даже видел, как они распарывали бритвенными лезвиями свои бронежилеты и выбрасывали оттуда защитные пластины. Эта практика была обычным делом. У Джека Эстера командир отделения в 9-м полку Морской Пехоты вынул из своего бронежилета пластины, предпочтя облегчение веса и улучшение маневренности неоднозначной защите, которую давал бронежилет. Он предлагал Эстеру сделать тоже самое.
Если практика «облегчения» бронежилетов была свойственной морпехам, то потому, что во многих частях Морской Пехоты их ношение считалось обязательным. На выбор морпеха оставалось только носить бронежилет застегнутым на молнию или нет. Лишь немногие носили его застегнутым. Бронежилет весил 2,8 килограмма, и в нем было очень жарко. Лишь немногие в армии носили его, если им этого не приказывали. В отделении Виллиама Харкена во 2-м батальоне 27-го Пехотного полка 25-й Пехотной Дивизии был только один бронежилет. Его носил тот, кто шел передовым дозорным.
Джон Меррел служил в 4-й Пехотной Дивизии. Ему выдали бронежилет, но как только он вышел из штабной зоны и направился в расположение своего батальона, он его выбросил, потому, что он был ему не нужен. «Мне несколько раз приходилось носить бронник, но он никогда не был моим. Нам несколько раз приходилось стоять по 2-3 дня в поле. С нами были инженеры и у них были бронежилеты. Потом они оставляли их в бункерах.»
В 1969 году 5% личного состава Армии носили бронежилеты.
После часа дня наступало самое жаркое время. Большинство подразделений останавливались на привал, или, в самом крайнем случае, замедляли движение. Но ситуация часто требовала, чтобы подразделения продолжали движение во время полуденной жары, но скорость и продолжительность такого движения целиком и полностью зависели от наличия воды. К полудню запасы воды начинали иссякать. Чарльз Андерсон видел, как морпехи вытирали лбы и слизывали пот с ладоней. Грязь и соль, попадавшие в их желудки, вызывали тошноту и головокружение. Но, как замечает Андерсон, «к концу дня во всем было мало логики».
Когда запасы воды были на исходе, с самого утра надо было думать о том, сколько воды ты можешь выпить из расчета потребности на день. Это было очень трудно сделать, потому, что первый глоток с утра был самым лучшим питьем за весь день. Вспоминает Том Магеданц: «С утра фляги были покрыты росой, и вода в них была действительно прохладной. Мы с жадностью пили эту фантастически вкусную воду, а потом весь день бесились от того, что у нас не было воду, но это того стоило.»
На Центральном Нагорье и около ДМЗ, американцам приходилось патрулировать горные районы, где редко встречались источники воды. Ручьи текли гораздо ниже в долинах. Солдаты брали с собой столько фляг, сколько могли унести. Однако, в некоторых подразделениях на человека выдавалось только по две фляги. Командир батальона, где служил Пол Боэм, был уверен, что двух кварт воды в день будет вполне достаточно для одного человека. У Фила Ягера тоже было только две фляги. В его подразделении за потреблением воды следили очень внимательно, потому, что подвоза воды могло и не быть. У Тома Магеданца было три фляги, он рассказывает, что этот объем приходилось растягивать на дольше, чем на два дня. Магеданц вспоминает, что его сослуживцы в ДМЗ слизывали с утра росу с листьев и травы, чтобы восполнить свою потребность в питье.
Природные источники чистой питьевой воды были редкостью во всем Вьетнаме. Когда солдаты находили ручей или родник, они наполняли свои фляги, бросали в них обеззараживающие таблетки, трясли флягу, и пили, рискуя тем, что бактерии или микробы попадут в их желудки. Фил Ягер сомневался, что йодсодержащие таблетки убивали всех бактерий. Он был уверен, что эти таблетки не защищают организм от диоксина, который мог быть в воде. Диоксин был одним из ингредиентов дефолиантов (например, Agent Orange), который во время дождей попадал из почвы в реки и воронки от бомб, из который пехотинцы брали воду.
Если жажды была сильной, на грязную воду не обращали внимания. Как и все остальные, Джеф Юшта понимал риск, но испытывал судьбу. «Мы пили любую воду, до которой могли добраться. Нам говорили не делать этого, но мы рисковали. Я не знаю помогали ли нам таблетки, но мы не могли тащить на себе достаточного количества воды. Мы бы тогда вообще не могли бы передвигаться. Кто, билиад, хочет тащить на своем горбе 40 литров воды?»
Заболевание было одной из возможностей обеспечить себе передышку и не отправиться в джунгли. Сержант Фредерик никогда не болел, несмотря на то, что он сознательно пил воду прямо из деревенских колодцев. Он пробовал и другие методы, чтобы избежать выхода в поле. «Я в этом никому не признавался, но я никогда не пил противомалярийных таблеток, пока я там был. Я хотел заболеть малярией, чтобы выбраться из этого ада. Может быть это было ошибкой, но я так не думаю потому, что меня могли убить, а малярия крайне редко приводила к смертельному исходу при соответствующей медицинской помощи. Так что это был неплохой шанс.»
Грязная вода, тем не менее, собирала свой урожай жертв. Медик Джерри Северсон, например, заразился глистами. «Я похудел на 12 килограмм. Стал тощим как псина. У меня были глисты, и я подцепил их, когда выпил грязной воды. На одном из патрулей у нас закончилась вода. Наконец мы дошли до реки. Я наполнил флягу и нахлебался прямо из неё. Потом я наполнил флягу еще раз, положил туда таблетки, и мы пошли вперед. Но я думаю, что мой организм заразился. Я только где-то месяц назад вышел из госпиталя, где лежал с ранением. И вот я снова оказался в госпитале.»
День медленно тянулся, страдания и потение продолжались. Пот капал с носов, жужжали мухи, пот попадал в обожженные солнцем глаза. Полотенца были пропитаны потом. Вода во флягах становилась горячей. От дыхания запотевали очки. И когда уже казалось, что ничего не может сделать положение еще хуже, таскание по кустам преподносило еще один неприятный сюрприз.
Мокрые от пота уставшие солдаты подвергались атаке мух и других насекомых. Том Магеданц заметил, что мухи садились на раны и царапины. «Если у тебя было что-то в обеих руках, то мухи заиопывали тебе тем, что садились на руки. У всех на руках были язвы от порезов о листву и ветки. У тебя могло быть пять или шесть ран на каждой руке, и мухи садились именно туда. Если в одной руке у тебя была винтовка, а в другой патроны для пулемета, то ты не мог согнать этих долбанных тварей. Но даже если их и удавалось отогнать, они взлетали и снова приземлялись на руки и продолжали грызть раны. Ты шел мокрый от поты, с оцепеневшими руками – это было физически очень трудно.»
Вернон Джаник вспоминает, что он подвергся нападению «всех этих говеных тварей, кружащих вокруг, особенно во время сезона дождей.» Но самым страшным испытанием для Джаника стали муравьи.
«Огненные муравьи! Господи Боже! Они были большими и красными. Обычно они строили большое круглое гнездо на дереве. Однажды я получил ниипаццо какую порцию этих уиопков. Я шел третьим в колонне. Пойнтмен, видимо, задел их гнездо. Если такое случалось, то они выскакивали и разбегались по кустам, и нам приходилось тропить новый путь. Мы редко могли пройти по такому месту. Ну, вот, первые двое пацанов серьезно их разозлили, и мне, билиад, повезло идти третьим. Естественно, они были готовы разделаться со мной. Да, мужик, это я тебе скажу полный физдец! Они полезли на меня и начали кусаться. Физдец! Это так, как тебя прижгли сотней сигарет! У нас было много таких случаев. Были еще другие, они ползали по земле. Эти были тоже нашим проклятьем. Когда они ползли по тропе, то напоминали толстую черную ленту. Когда они ползли, то они производили забавный шум. Если ты до них дотрагивался, они тебя обжигали. Иногда нам приходилось идти до темноты, и когда мы вставали на ночь, ты мог сесть на них или дотронуться рукой. Билиад, парень, это было как ожог!»

 Отправлено: 03.04.12 20:10. Заголовок: Humping the bush Час..

Humping the bush Часть 5

О муравьях вспоминает и Джерри Джонсон: «я провел немало времени, прыгая в чем мать родила, пытаясь стряхнуть муравьев, которые часто на меня нападали, потому, что я обычно шел пойнтменом. Если ты случайно задевал их гнездо, они вываливались из него и буквально сжирали тебя живьем. Нужно было немедленно полностью раздеться, чтобы твои друзья могли обрызгать тебя репеллентом и попытаться убить этих тварей.»
С каждым успешным патрулем и каждым прожитым днем, усталость и страдания все глубже отпечатывались на лицах солдат и на их жизненной позиции. Если в этот день не было столкновения с противником, то на поверхность выходила другая проблема: солдат ослабляли физическое усталость или отсутствие воды. Солдаты, по тысяче причин, теряли способность к концентрации. Для многих усталость была так велика, что переходили черту, за которой все становилось безразлично. Это была проблема, решение которой стало для сержанта Дона Путнама серьезным испытанием.
«Если у нас не было контакта с противником, то жизнь становилась совсем тоскливой. Мне, как взводному сержанту, самым сложным было пытаться поддержать у всех боеготовность. Когда несколько дней или недель мы не встречались с противником, мы становились реально расслабленными. Вместо того, чтобы быть на дистанции друг от друга, люди сбивались в кучу. Ты говорил им рассредоточиться и быть на стреме. Это было трудным делом в такое время. В довершение всего кто-то начинал трепаться со своим приятелем, когда тот был в шести метрах от него. Ему, типа было в падлу подойти поближе и пофиздить с корешем. Если ты в состоянии боеготовности, то ты можешь пройти 5-6 километров и никому не сказать ни слова. Ты можешь подавать сигналы руками и не говорить ни слова. Потом человеку хочется с кем-то перекинуться словом. Так, пофиздить, чтобы убить время. И они становятся расслабленными. Это была самая большая проблема для меня, когда у нас было затишье.»
Солдаты были обычно напряжены, иногда напуганы, но, обычно, они были уставшими. Это часто случалось в периоды затишья, и усталость действовала на мозг расслабляюще, снижая чувство опасности. Такое состояние иногда называли «автопилот» (Примечание переводчика: в оригинале - half-stepping). Иногда состояние потери бдительности называли «мять ветру сиськи» (Примечание переводчика: в оригинале - diddy bopping). Солдаты на своем опыте знали правильность фразы “A half-step may be your last step.” (Примечание переводчика: по смыслу больше всего подходит фраза «Спишь на ходу – проснешься в гробу») При приближении к состоянию истощения, человек, казалось, впадал в состояние полу-гипноза и фиксировал свой взгляд на спине идущего впереди товарища.
Герри Баркер понял, что это состояние было трудно предотвратить, и также сложно было из него выйти. «Ты должен был смотреть за товарищами впереди и сзади тебя. Ты должен был следить за парнями, контролирующими свои сектора. Ты должен был распределить четырех человек по местам в походном порядке, и хлопнуть каждого по голове и спросить: «Слышь, сынок, ты хоть что-нибудь видишь кроме его каблуков?» нужно было постоянно пасти своих пацанов, и ты не мог отдохнуть.»
Морпех Джонни Кларк говорит, что иногда после нескольких километров таскания по джунглям мысли человека начинали блуждать: «Мы называли это состояние «впасть в гражданку». Иногда это были мечты о комнате с кондиционером или о вождении машины. Иногда это был клубничный пирог или мороженное. Мои грезы всегда имели длинные ноги, шоколадное мороженное представлялось гораздо реже. Но впадать в эти фантазии нужно было с осторожностью. Было гораздо мудрее всегда быть уверенным в том, куда ты ставишь свою ногу, или что за темное пятно появилось в листве в 50 метрах впереди.»
Мысли, блуждавшие в поисках облегчения состояния, часто фокусировались на мести. Враг был ответственен за боль и усталость, и этого врага можно было персонифицировать. Враг был реальным, у него было имя, лицо и АК-47. Многие солдаты представляли, как они заставляют страдать своих врагов, иногда эти фантазии затрагивали родственников врага, его друзей и его дома.
Солдаты старались угадать, какую задачу они выполнили в этот день. Продираться через джунгли было легче, если солдат знал, где будет остановка на ночевку. Это знание помогало перераспределить силы, и помогало усталым людям сосредоточиться на движении вперед. В моменты утомления колонна сохраняла мертвую тишину. Мысли сосредотачивались на том, как можно было бы закосить от боевых: самострел, падение с обрыва, получение теплового удара. Но, вид своих бредущих товарищей обычно уносил эти мысли прочь. Гордость может вести человека еще долго после того, как его мускулы не смогут делать это. Медик Пол Герритс вспоминает: «Никто не хотел получить славу слабака. Ты шел и думал, что через 500-600 метров ты сможешь сесть и передохнуть. Это выглядело, что люди буквально падали на землю. Иногда ты просто ни хера не мог встать после того, как присел. Но ты вставал и шел следующие 500 – 600 метров.»
Один из самых худших поступков в глазах однополчан, который мог сделать солдат, это был откос от боевых. Откос выделял солдата в категорию ненадежных, и в поле не было ничего противнее, чем пехотинец, который это делал.
Большинство дней проходили без каких-либо событий: без столкновений с противником, без потерь, без каких-либо природных препятствий, которые надо было преодолевать. Но, мелкие события с различной частотой играли свою роль на протяжении жаркого дня. Судьба направляла свои персты прямо посреди гипнозоподобного состояния истощения, и касалась ими кого-то. Вот как о этом вспоминает Пол Меринголо:
«Мы топали всё утро и весь день. Прошли, наверное, миль 7-8. Потом, в довершение ко всему, один парень из нашей роты наступил на мину. Он нес LAW. (Примечание переводчика: LAW (M72) – Light Antitank Weapon – одноразовый гранатомет). Этот парень нес LAW на ремне. Когда он наступил на мину, LAW сработал, и ракета оторвала ему часть головы. Понятно, что он погиб. Так шли дни. Ты уставал, ты был измучен жарой, ты был задолбан непрерывно идти и смотреть по сторонам, волноваться, чтобы никуда не попасть. К середине дня усталость полностью овладевает твоим телом, и в довершение ко всему происходят вот такие случаи. Это вообще тебя добивает наглухо. Мы вызвали медэвак, и они забрали тело этого парня. А мы потом просто пошли дальше. Это было какое-то сюрреалистичное существование.»
Это сводило с ума, и не было никого с кем можно было расквитаться. Как только тело погибшего забирали, и звук вертолетных лопастей затихал вдали, на опустевшее место в колонне становился другой солдат, и только зрительный и звуковой образ оставался в памяти тех, кто видел это. Такое событие становилось частью профессиональной жизни подразделения. Те, кто не был рядом с погибшим, обсуждали взрыв LAW с обыденным профессиональным интересом. Друзья старались подавить в голове боль от потери товарища. Каждый знал, что на этом месте мог бы оказаться он сам, каждый был доволен, что на этот раз это случилось не с ним.
Один черный солдат жаловался: «У нас была сильная депрессия от напряжения патрулей и боев. Мне было часто очень херово. Большинство пацанов так себя чувствовали. Быть в депрессии – слишком мягко сказано. Мы вообще не знали, что будем делать в следующий час, но нам было так херово, что нас это никак не ипло. Если мы не были на патруле, наш боевой дух падал. Девизом нашего подразделения было «Двигайся вперед». Не важно, что случалось, не важно, что произойдет, мы просто перли вперед.»
В общем, как считал Ларри Гейтс, «Во Вьетнаме со всем приходилось бороться – с погодой, с природой, с врагом, со всем, что там было.»
Были моменты, когда удавалось увидеть противника мертвым, как результат твоих действий, Тогда, несмотря на то, что этот шаг не приближал к победе, чувство мести было удовлетворенным.
Вспоминает Дональд Путнам: «Я помню случаи, когда мы вступали в перестрелку, и нам удавалось подстрелить одного – двух гуков. Остальным удавалось сбежать. Один труп! Это всем поднимало настроение. Мы чувствовали себя, как выполнившие свою работу. Когда это случалось, то мы считали, что так и должно было быть. Это было клево, как награда за все наши мучения. Это было так же, как и тогда, когда нам удавалось завалить сорок семь партизан. Показать, чем были вознаграждены наши страдания – это было очень важным для нас. И мы ждали, что каждый день этим и закончиться.»
Вот выдержка из письма Тома Магеданца: «Таскаться по джунглям с рюкзаком – это как долбиться лбом об стену, потому, что самое приятное чувство, когда ты можешь остановиться. Ты можешь снять с себя рюкзак, каску, бронник, патроны, и стать на 30 килограмм легче. Ветер обдувает твою насквозь мокрую майку. Я не знаю, что может быть приятнее.»
Согласно Чарльзу Андерсону, были и другие вещи, которые помогали переносить трудности Вьетнама: «Ручей впереди и возможность сделать глоток воды. Конечный пункт в зоне видимости, знание о том, что осталось идти не больше километра, письмо от девушки, предстоящий отпуск.» Эти вещи помогали разбить тур на отрезки длиной в дни или недели. Прибывавшее снабжение было поводом для праздника. Иногда на вертушках привозили угощение: сигареты, маринованные овощи или фрукты. Эти угощения могли быть самыми примитивными, но они имели огромное значение для солдат в поле. Теплая кока-кола или карамель были важными вещами – роскошью – и поднимали боевой дух. Эти вещи смягчали боль и жажду и помогали совершить подъем в гору, чтобы дойти до цели сегодняшнего дня. Подъем был тяжел, но люди могли чувствовать, что конец тропы уже близок, как лошади чуют запах сена в стойле. Но это таило в себе и опасность. Пехотинцы были уставшими и менее внимательными, а противник знал в каких местах американцы обычно встают на ночлег. Эти места были часто напичканы ловушками. Но после того, как место ночлега было проверено и расчищено, рюкзаки сброшены, а пайки распакованы, день казался не таким уж плохим.
Время стирает самые плохие и самые хорошие ощущения любых событий, но большинство ветеранов Вьетнама безоговорочно согласятся с Верноном Джаником, в том, что таскаться с рюкзаком по джунглям «было самым неприятным». Солдатам удавалось пройти через это, в том числе, и потому, что им было, как утверждает Ларри Гейтс «присуще чувство юмора.» Он вспоминает, как во время сезона дождей, когда рисовые поля были затоплены, кратеры и воронки от бомб были скрыты под водой. Проходя по полям, солдат мог идти по колено или по пояс в воде, и вдруг, попадал в старую воронку, и пропадал из виду. Гейтс рассказывает: «Чтобы избежать этого, пойнтмен должен был ощупывать ногой место, куда встать. Если он не находил опоры, он говорил: «Яма, прими правее». Наш лейтенант однажды неверно понял, с какого бока надо обойти воронку, и последнее, что я увидел, была его рука, сжимавшая М16 над водой. Лейтанант не утоп, но эта история еще долго веселила наш взвод, когда мы таскались по жаре в джунглях.»
Пол Герритс тоже с готовностью подтверждает, что и поле были хорошие моменты. «Не пойми меня неправильно, даже во время марша, кто-то мог отмочить какой-нибудь прикол. Кто-то мог рассказать историю. Можно было расположиться в джунглях и высылать патрули, то есть сидеть весь день и ломиться сквозь джунгли. Сидели и резались в карты. Это были хорошие времена. Я не могу сказать, что весь год был плохим, иначе я бы точно оказался в дурдоме.»
С наступлением темноты дух солдат немного поднимался. Если обстановка того требовала, то солдаты отрывали ячейки. Подразделение докладывало в штаб своё местонахождение, сообщало в артиллерийскую батарею координаты вероятных путей атаки противника на случай, если подразделение подвергнется нападению. Люди думали о своих домах, о самолете, на котором они полетят туда, когда закончиться их срок службы. Они мечтали о том, каким прекрасным будет их возвращение домой. Они думали о том, как много на небе звезд и какие красивые во Вьетнаме закаты. Они думали о женщинах. Лайн Андерсон мечтал о гамбургере из МакДональдса, шоколадном коктейле и жаренной картошке. Леонард Датчер мечтал о Понтиак GTO. Солдаты говорили о своих противниках из АСВ и снайперах Вьетконга. Они восхищались терпением врага и его способностями воевать в таких условиях. Они говорили о делах на языке, на котором говорят те, кому приходиться убивать. Они так же без эмоционально обсуждали взорвавшийся LAW, который убил их товарища, как могли бы говорить о мертвом буйволе. Они обсуждали антивоенные митинги и то, как они будут приспосабливаться к мирной жизни дома. И, как и все солдаты, они с презрением говорили о тыловых крысах (Примечание переводчика: в оригинале REMF’s – Rear Echelon MotherFucker). Они жаловались на пищу, денежное довольствие, стертые ноги.
Перед наступлением темноты, каждый чистил свою винтовку и патроны. Магазин разряжался, крышка и металлические части протирались, а пружина смазывалась маслом. Они тщательно осматривали маленькие 5,56 мм пули, и заряжали 18 в 20-ти зарядный магазин, чтобы не передавить пружину и избежать возможного заедания. С помощью зубных щеток и шомполов они чистили свои винтовки с такой же тщательностью, как ювелир чинит часы от Картье. Солдаты устанавливали мины Клеймора. Они перекладывали гранаты в удобное место, и выливали на себя пару горстей репеллента. Потом, те, кто должен был нести первую вахту, расставлялись по местам, а остальные, подкладывали под головы импровизированные подушки, сворачивались калачиком, пытаясь как мумия завернуться в пончо или в подстежку. Некоторым из них предстояло поспать несколько часов, пока их не разбудят на дежурство. Но их защитные механизмы, их инстинкт не спал никогда.
Каждый солдат какое-то время провел в поле. Они забыли большинство из этих дней. Но дни трагических событий навсегда отпечатались в их памяти, подавляющее большинство дней, проведенных на боевых состояли из монотонности и усталости. Детали этих дней как-то растаяли под тропическим солнцем и выветрились из их памяти.

 Отправлено: 05.04.12 18:43. Заголовок: :sm36: ..

 Отправлено: 04.07.12 12:47. Заголовок: вам не понять как жи..

вам не понять как жить с этим грузом.

 Отправлено: 09.07.12 15:48. Заголовок: мда... с матом здесь..

мда... с матом здесь полнейшая ебь.

причем порой там проскакивают незацензуренные словечки, типа еблан.